Миф и Метафора

А.Максимова

— «Мама, — спросила моя семи­летняя дочь, — какой хвост у кометы Галлея — как у коровы, как у зайца или как у коня?» Пожалуй, скорее, как у коня, подумала я, а вслух сказала: «На самом деле у нее не хвост, а пылевой шлейф». — «Как у принцессы? Значит, она принцесса?»...

Моя дочь не знает, что такое метафора. Она может только копировать ее с речи взрослых, не задумываясь. Но стоит ей только на секунду оста­новиться и подумать, как с самой обыкновенной стертой метафоры «стирается» весь ее когда-то переносный, а теперь обыденный смысл: — «...я не успею, у меня нет времени! Время ушло... в магазин.»

Любое мифологическое мышление — у древних или у детей — не знает деления реальности на действительность и иллюзию. У древних греков и у ребенка дошкольного возраста загробный мир в этом смысле ничем не отличается от «передгробного». Год назад у моей дочери умерла бабушка. Вот что потрясло ее больше всего: «...когда я умру, у меня не будет глазок, как же я смогу увидеть бабушку, у меня не будет ручек, не будет еды!» Она рыдала безутешно не меньше часу, поняв, что может лишиться самого необходимого для жизни. Понятия «жизни», обобщающего эти руки-ноги-глаза, у нее не было, как не было и дополнительного к нему понятия смерти... Зато образ смерти достаточно выразителен — считать его художественным или мифологическим — через конкретное, единичное он выражает целое, не пользуясь при этом понятийными категориями. Также и у Гомера еще нет понятийно обобщенных сил природы, «воды», «огня», «деревьев», «зверей», а есть еще конкретные и единичные Посейдоны, Гефесты, Геры...

Античность. Детство человечества.

Если не останавливаться на вопросе “ПОЧЕМУ” культурное наследие древних греков оказалось столь плодоносным для двадцати пяти последующих веков в Европе, можно свести тоже риторический вопрос КАК это произошло к конкретному: как из мифа родилась метафора.

Все началось с назывных предло­жений. Греки все делали с любовью, наверное, потому, что мало работали, и любовь к своему первому словоизъявлению — называнию — они сохра­нили надолго. Есть периоды, когда литература только и представлена эпиграммами, «надписями». «Греки не могли перестать писать эпиграммы, это, так сказать, минимум данного типа словесной культуры, его скромное ядро, то, без чего невозможно обойтись»[1]. Один пятилетний мальчик нарисовал, что называется, «каляку-маляку», но выбросить рисунок не дал, обиделся. Оказалось, что это не каляка-маляка, а верблюд в проволоке запутался. Дети вообще очень любят называть, позднее — подписывать. Нередко рисунок ребенка бывает испещрен надписями, расположение которых напоминает вазы архаического периода: около (сверху) солнца так и написано: солнце...

Метафора — это свернутое сравнение. Сравнение — это перенесение свойств одного предмета на другой. Современное мышление может срав­нивать что угодно: живое с неживым, плохое с хорошим, великое с ничтожным. Архаичное мышление не сравнивает, а приравнивает один предмет к другому на основании их связанности, рядоположности. Определенное, постоянное, присущее мифологическому образу свойство — эпитет — может переноситься только в том случае, когда оба предмета соприродны в буквальном смысле, связаны общим мифологическим образом. По­стоянные эпитеты солнца — Гелиоса — у Гомера: светлый, сияющий, блестящий, будучи перенесенными, например, на щит героя, делали щит соприродным Гелиосу, горним, божест­венным.

У Гомера еще все эпитеты постоянны, иногда даже в противоречие ло­гике (современной): «быстрые корабли» в гавани или «звездное небо» днем. Но, переходя от одного мифологического образа к другому, тождественному, или с части на целое, эпитет изменяет свои значения в сторону все большей расширительности и переносности.

Почвой для возникновения новых, переносных смыслов послужило своеобразное отношение древних греков к искусству как иллюзии. Античная мысль очень рано связала искусство с реальностью, определив их отноше­ния как слепок, копию и оригинал, и это уходит корнями в общее народное мировоззрение, ощущавшее этот мир, бытие как копию, слепок, подобие того мира, небытия, из которого живые существа приходят в мир и в который они уходят со смертью.

«Подобно тому, как у проснувшегося при сильном и ярком свете разбегаются все образы, явившиеся его душе во сне, так при том изменении бытия, которое составляет рождение в этот свет, солнце поражает наше сознание неким зелием, и от радостного удивления забывается нами все то, прежнее (до рождения). А между тем подлинной явью было то бытие для души, и придя сюда, она видит сон, в котором с восхищением приветствует солнце:

Радостно-ложным она обольщается тотчас виденьем."

(Плутарх. Демон Сократа.)

Платон пришел к обоснованию этого общенародного взгляда, когда в его теории художественного образа искусство есть «образ образа» или «подражание подражанию».

Осознав себя подражанием подра­жанию, античное искусство не избегает вторичности и не стремится к оригинальности. «Отсутствие оригинальности — залог представительности писателя: он представляет неко­торое направление» (Н. Брагинская). Традиция, «холодное искусство» ста­новится залогом поисков не нового слова, а нового смысла.

Бесчисленные экфраизы, «описания» произведений изобразительного и пластического искусств, эпиграммы объективно приводили к необходимости сказать иначе то, что уже сказано, то есть, к иносказанию... Когда ре­альность — подражание чему-то таинственному (через миф), искусство — подражание реальности, одно произведение искусства — другому, и так далее, то в этой цепочке иллюзорности мифологический образ-основа исподволь лишается веры, в конце концов, просто утрачивается.

Еще незаметную для современного мышления утрату мифа можно заметить во внешне, вроде бы, мифологичном сравнении, содержащем в себе отрицание:

«Столько и лев не гордится могучий…

Сколько Панфоевы дети, метатели копий, гордятся!»

Менелай именно НЕ лев, он уже здесь не соприроден льву, а только похож на него каким-то одним своим свойством — скажем могучестью. Таким образом, тот же Менелай в принципе может быть похож, и сравним с чем-то или кем-то другим — через другое его свойство. Но у Гомера такое окончательное перенесение свойств еще не реализовано, практически все эпитеты гомеровского эпоса постоянны.

И даже в античной лирике еще очень мало метафор, даже у Пиндара, несмотря на то, что он кажется ими перенасыщен. То, что можно у Пиндара принять за метафору, еще кровно связано с мифом, по определению О. Фрейденберг, это «мифологическая метафора»:

«О златая лира! Общий удел Аполлона и муз

В темных, словно фиалки, кудрях."

Настоящая метафора появляется в классический период, прежде всего, в трагедии:

«Скифская сталь, чужеземка злая,

Мечет жребии сегодня.

Делит отчее наследство

Беспощадное железо.

(Эсхил. Семеро против Фив)

Свобода сравнивания, уподобле­ния, перенесения смысла на другой — подобный — предмет породила промежуточный между сравнением и метафорой вариант — загадку. За­гадка содержит в себе сравнение: Отгадчику необходимо лишь найти первый его член. Загадка, подобно метафоре, говорит одно, а думает другое, чтобы формально стать метафорой, загадке достаточно отбросить вопрос и ответ.

Древняя, мифологическая загадка просто перечисляет постоянные свойства, эпитеты предмета: «Не смертный, и не бессмертный, но... всегда заново то исчезающий, то присутствующий, с невидимым лицом, знакомый всех». Отгадка — сон. Основа такой загадки — не сходство, а миф. Трудно догадаться.

А вот загадка, сочиненная ребенком: «Стоял буфет, в буфете двенадцать конфет, пошел дождь, и из каж­дой конфеты вылез червяк, а конфеты — в черных обертках». Здесь взрослому тоже ни за что не догадаться, что же это такое — не помогает обычное перебирание основных внешних или функциональных признаков второго члена сравнения. Здесь, как и в древней загадке, просто еще нет сравнения. Однако достаточно поменять логику взрослых на логику мифа, и станет понятным, почему ребенок поясняет, что буфет — это Земля, а конфеты — земля. Огромно значение буфета в детской жизни: в буфете хранится главная еда — сладости — о том, как они попадают в буфет, ребенок еще не знает, так что для него в буквальном смысле конфеты берутся из буфета. Буфет — символ родящей, плодоно­сящей Земли, дождь-символ оплодотворения. Еда рождается в черной земле-обертке. Только атрибут совре­менности — буфет — не позволяет спутать эту загадку с обломком аг­рарного мифа, логический принцип — тот же.

Загадка «застывает в фольклоре без развития; то, что в ней идет вперед, переходит в метафору, иносказание которой заключается ...в перемене смысла. В загадке два различных смысловых ряда означают одно и то же, а в метафоре два тождества озна­чают разное» (О. Фрейденберг. Метафора.)

Игра с ребенком «в загадки» помогает ему преодолеть конкретное, мифологическое мышление, подготавливает его к восприятию обобщающего понятия. Понимание перенос­ных смыслов — интеллектуальный инсайт как в онтогенезе, так и в филогенезе.

Возникновение в Древней Греции метафоры — не как стилистической фигуры, а как формы существования переносных смыслов — создало предпосылки не только для развития поэзии европейского типа. На определенном этапе метафора служила заменой неразвитому еще понятийному обобщению.

Дав жизнь ПОНЯТИЮ, метафора катализировала бурное нарождение философии и логики, математики и государственности.

Конечно, все народы были «детьми». Каждая мифологическая культура оставила свои памятники в слове и камне. Как известно, все дети талантливы. Но далеко не каждая детская гениальность оказывается способной к развитию. Гениальность древних греков — одна из немногих.

Невозможно представить, кто из наших детей окажется древним греком.

Ребенок упал в лужу. Не ушибся — а грязи он и подавно не боится, и спрашивает сам себя: «Что же мне те­перь делать?», — и подумав, — «плакать, что ли?» Взрослый так сказать мог бы только для того, чтобы посмешить публику. А ребенок искренно чувствует как бы необходимость «ритуального плача в определенной ситуации, независимо от субъективного отношения к ней... А его представление о времени? «Который час — вечность» — это о нем. «Я не видела, как моя мама была маленькая, наверное, я тогда была на даче...»

Понимать переносный смысл метафоры учим ребенка мы, взрослые. Заброшенные дети так и вырастают с преобладанием конкретного мышления.

Инсайт древних греков произошел тогда, когда они в цепочке иллюзий и уподоблений, так похожей иногда на детскую игру, потеряли то, что каза­лось им главным — миф. Развитие детского мышления тоже происходит в игре, в многочисленных «как будто», в иллюзиях, но как это происходит, и почему у одних происходит, а у других застопоривается — понять труднее. Существует много версий, научных и забавных, но имя им — легион. Пусть ребенок останется тайной.