ПОЙНТ  ПАРАМОНОВА 1)

Кажется, около года я время от времени слушаю “Русскую идею” Бориса Парамонова, и, признаться, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь буду принужден разъяснять истинный смысл этой программы, хотя бы потому, что ее автор сам сделал всё для правильного отношения к себе. Но оказалось, что процесс нашего культурного вырождения зашел так далеко, что многие всерьёз принимают этого лектора за настоящего мыслителя.

Как известно, Парамонов учит о вреде поэзии для жизни. Он видит в литературоцентричности русской культуры главный источник преступного политического утопизма, так долго терзавшего страну. Питательной же средой поэзии является мифотворческое сознание со своим комплексом соборности, чему в масть приходится и православие, а коммунизм лишь его оборотная сторона.

В этой груде плевел есть несколько зерен пшеницы из чужих закромов, но я не об этом.

Сам же курс парамоновских лекций можно было бы воспринимать как игру в глубокомысленность, как своего рода шарж на человеческую способность мыслить, не будь он духовно агрессивен и не осеняй его флажок Хама.

Это учение довольно элементарно и банально. Оно представляет собой гипертрофирование общеизвестной и, в основе, верной темы индивидуализма в протестантстве, ставшей идеей фикс, чем-то вроде пан протестантизма. И дело даже не в том, что Парамонов навязывает что-то чужеродное другим культурным ориентациям. Он не в меньшей степени попирает и сам протестантизм, с его достижениями и трагизмом, смешивая их со слякотью посредственного сознания.

Сей ученый муж выступает от имени позитивизма в самом классическом, а именно, в прагматическом его исполнении. Не позавидуешь. Так себе учение: и скучновато и серовато. Или нам другое не по карману? Впрочем, с нашей бесхребетностью, когда мы не верим самим себе, цепляться за позитивизм как-то сподручней. Это наш якорь спасения. От него веет какой-то стабильностью научно объясненного факта. Мы согласны на любую пошлость, лишь бы она была намертво прибита гвоздями и больше не шевелилась. Легко говорить со стороны! А вы сами попробуйте всю фантастичность жизни, всё её разнообразие и богатство спроецировать на плоский экран этого скудоумия. Нет, такой хлеб легким не назовёшь.

Я остановлю внимание моего читателя только на одной лекции Парамонова, которую, однако, можно считать фокусом всех его идейных и методологических тенденций.

Краткое изложение лекции Бориса Парамонова

      ДЕМОКРАТИЯ В КОНТЕКСТЕ РУССКОГО МИФА

      (Радио “Свобода”, программа “Русская идея” 20.7.92)

Подавленность нынешнего пост коммунистического общества указывает на необходимость переустройства психического склада русского человека, который привык жить надеждой, верой в чудо. Русский народ – поэт: он мечтал хорошо жить при коммунизме, а теперь размечтался немедленно зажить счастливой жизнью при капитализме, и эта поэтическая мечтательность приводит его к разочарованию в прозаических буднях.

Опыт свободы потому тяжел для русских, что они привыкли заполнять ее содержанием, в то время как свобода сама по себе не дает мировоззрения и не является содержательным идеалом, она оставляет человека наедине с самим собой, не определяя его деятельности. Глупо принимать свободу за нечто конкретное, например, за женщину на баррикаде кисти Делакруа. Свобода тотальна, но пуста. Её нужно наполнить собой, своим выбором. Поэтому демократия как социальная реализация свободы не дает жизненной программы. Норма враждебна демократии. В Америке давно считают, что общих истин нет. Всё зависит от точки отсчёта, от индивида. Такая установка чужда русскому сознанию, изначально сориентированному не на индивидуальность, а на коллектив, в котором русский человек оправдывает свое существование, когда жертвенность ради общего дела есть высшая форма свободы. Целостность по-русски – соборность, соборность – церковь как мистический организм, истинное христианство. Даже коммунизм, по Бердяеву, – секулярный продукт православного соборного сознания. Но является ли православие подлинным христианством, стоит ли оно столь высокой санкции?

Ст. Куняев в “Народной правде” говорит, что вся история человечества строилась и двигалась мифами. Так и англосаксонское сознание в своём основании протестантский миф фаустовского волевого человека, деривацией которого является Робинзон Крузо. Это и методологически и содержательно верно. Но как соотносится русский миф со свободой, почему они несовместимы?

Миф необходим для ориентации любой культуры, но, прежде всего, естествен для коллективистского сознания, он соборен, или, другими словами, анонимен. Миф не знает индивидуального авторства, категории авторства вообще. Кроме того, мифическое сознание и структурно, и содержательно идентично у самых разных народов, оно продуцирует разные образы, но символическое их заполнение одинаково. Общая почва для него, общий знаменатель – психика самого человека, её глубинные слои. Юнг говорил, что, исследуя бессознательное одного единственного человека, мы можем реконструировать содержание всей мировой мифологии. Но это глубинное в человеке как раз анонимно, внеличностно, это – коллективное бессознательное. Отсюда прямой вывод: живучесть мифов, особенно откровенно коллективистских, есть показатель неразвитости сознания, что мы имеем в русской соборности. Это фиксирование сознания на доличностном, а то и на дологическом уровне мышления. В идее соборности произошло совпадение формы и содержания мифического мышления.

Сравним соборность с западным идеалом Робинзона. Этот образ действительно обладает мифотворческой энергией, дающей мировоззренческую ориентацию. Но называть его мифом нельзя уже потому, что мы знаем его автора. Не только творец (Дефо), но и сам образ (Крузо) индивидуализирован. Это гимн индивидуальному существованию. Это не миф, а принципиальный отход от мифа, от мифотворческого сознания вообще, его преодоление. Это и есть этика протестантизма – она индивидуалистична, а не соборна, она антимифична. Понятно, что Кальвин в протестантстве первичнее Крузо. Но Кальвин и есть подлинное понимание христианства, восходящее непосредственно к самому Христу. Кальвин преодолел церковное, католическое, т.е. соборное сознание потому, что Христос в своё время преодолел такое же мифическое, т.е. соборное сознание. Запад начался с Христа. Протестантство поняло, что главное в христианстве – Христос, и дало верующему выход на самого Христа без посредников, упразднив то, что вокруг Христа наросло, но не имело к нему отношения, т.е. церковь, соборность.

У церкви есть заслуги как у социально организованной структуры, но социальная организация – это не религия. Религия интимна, она обращена к уникальному опыту человека, и этот опыт и его парадоксальность не выразимы в общезначимых терминах. Это стихийное открытие протестантизма было затем осмыслено Кьеркегором и Ницше. Не против Христа выступал Ницше, а против Павла, обратившего христианство в церковь, в социальную организацию. Церковь вообще нерелигиозна. Тайна христианства – в обращении к тем глубинам человека, которые неотчуждаемы социально, она основа выживания человека в чуждом ему мире. Человек же выживает не в солидарности с другими, не в соборности, сублимацией которой является церковь, а в нахождении неисчерпаемых жизненных сил в самом себе. Это и есть протестантизм, т.е. сегодняшний Запад. Чтобы узнать, что такое христианство, нужно выйти за пределы византийского благолепия и, не задерживаясь в Риме, где превалирует стилистика эллинизма, отправиться в Новую Англию, к её молельным домам. Истинное христианство, христианство Христа, персоналистично. Нет Христа там, где нет понимания уникальности индивидуальной судьбы, в переводе на современный язык – понимание прав человека. Права человека – бледный политический перевод основного метафизического положения христианства.

Нынешняя подавленность в России – результат недостаточного христианского воспитания русских людей, отсутствие христианского закала души. Это не понять, если сразу же не отделить христианство от церкви, когда большевики её преследовали, у неё был большой моральный авторитет, а свободы она не выдерживает, потому что ей нечего уже сказать, кроме прописных истин на уровне приходской школы. Кроме того, в церкви как общественном коллективном институте свободы не может быть по определению. Носителем свободы может быть индивидуальность, а не коллектив. Капитализм Вебера не удается в России, т.к. в ней нет протестантской этики, напряженного аскетического индивидуализма, ибо ни церковь, ни коммунисты индивидуальности не воспитывали. Эрго, православная церковь реформам помеха.

В повседневной борьбе за элементарное выживание реализуется этика протестантизма, т.к. каждый выживает в одиночку. Только в этом Россия обретёт подлинное христианское измерение. Человек, отделившийся от массы, ставший непредсказуемым – это свободный человек. В России заря демократии соединяет свои лучи с истинной христианизацией страны, с Рождеством. That’s the point.

 

Всё это я выслушал, затаив дыхание. Русский народ – поэт, он – мечтатель. Прошу заметить эту пошлую смазку аргумента: если поэт, то, конечно же, мечтатель, по расхожему суждению. Отсюда рукой подать до сказок и мифов, до детской недоразвитости народа. Всё это рассчитано на послушную завороженность банальностями. А вот я слышал стороной, что поэту свойственно обостренное чувство своей индивидуальности, недаром он противопоставляет себя толпе, если русский народ поэт, то ему должна быть присуща высокая степень личностного самосознания, и тогда то, что поэтическое мышление является основным для русской культуры, полностью устраняет тезис Парамонова о безликой общине. А что делать, по Парамонову, с Байроном или Гете, этими мощными выразителями именно протестантского духа, я не ведаю. Разве что исключить их числа поэтов?

Крепко я задумался над тем, каким образом свобода, коль скоро она и впрямь пуста и бессодержательна, может реализоваться в демократии. Как ни крути, а демократия – вполне конкретный режим народовластия. Выходит, что своим свободным выбором (ну, хоть, в пользу демократии) мы не утверждаем свободу, а ликвидируем её. Не имея в виду ничего дурного насчет Америки, замечу всё же, что её общество с достаточной отчетливостью сориентировано в идеологическом смысле: там уже в детском саду нараспев произносят Декларацию Независимости, да и повивальной бабкой у них «американская мечта». В Штатах эта общность называет себя американским народом, гордится этим, и ни одному индивидуалисту не позволит покуситься на себя. На то Америка Соединенные, а не Разъединенные Штаты. Попробуй личная инициатива не учесть этого обстоятельства, она горько пожалеет об этом. Это же азбучно. Понятно, что по современным представлениям демократия более всего приближается к идеалу свободы. И всё же, если Парамонова не увлекла голой грудью француженка кисти Делакруа как воплощенная свобода, совершенно непонятно, как он обольстился той, что стоит на подступах к Нью-Йорку, которую сами американцы зовут Мисс Либерти, но которая на самом деле – Мадемуазель Либерте (подарок Франции!). Как тут не вспомнить слов Оскара Уайлда о том, что свободу выдумали французы. Mais oui, c’est le point!

Церковь как социальный институт по определению не может быть свободной. Но государство куда более жесткий социальный институт. Или США не государство? Разве государство не социальный институт всех социальных институтов? Или это очередной прокол нашего позитивиста? Американская демократия может воплотить свободу, а вот церкви никак не дано вместить её. В наше время можно быть внецерковным человеком, но попробуйте скрыться от государственного надзора.

В своем споре с Куняевым нашему мыслителю важно доказать, что цепной пес, который рычит и лает и кусается, всё-таки не собака. Парамонов признает, что Робинзон обладает не только мифотворческими энергиями, но даже дает мировоззренческую ориентацию. Откуда что берётся! И всё-таки, Крузо-де – не миф. И образ Крузо индивидуализован, и авторство налицо, нам даже известно имя Дефо. Об индивидуации образа я скажу ниже в связи с Юнгом, но уже здесь поставлю на вид, что знание авторского имени ничего ровным счетом не меняет. Знай мы о Дефо больше, чем о прочих писателях вместе взятых, доля личного в романе не увеличится. Или, издай Дефо свою вещь анонимно и останься его имя для нас навсегда неизвестным (что в литературе вовсе не редкость), доля личного в этом сочинении ни на йоту не убавилась бы. А сколько безликих сочинений написано вполне конкретными людьми в жажде самоутверждения.

Если я последую за рассуждениями Парамонова о том, что по стихийному открытию протестантизма только личность религиозна, но отнюдь не церковь, то я обязан сделать вывод: человечество до лютеранства не располагало религиозным сознанием. Каково же содержание протестантизма по Парамонову? Неисчерпаемые жизненные силы находятся не где-нибудь, а в самом человеке. Такое «религиозное» сознание очень мало подходит протестанту, зато атеисту в самый раз. Будучи для себя самого таковым источником, человек попросту не станет терять времени на очную ставку с Богом. Без сомнения, у самого Парамонова такой встречи не состоялось. О христианстве он рассуждает понаслышке, для него это лишь «культурологический» повод почесать язык, не стыдясь и формального невежества, коль скоро он называет Кальвина Аккузативуса, затмившего своим фатализмом даже Ислам, подлинным носителем христианской свободы. Парамонов просто заурядный современный афей, которого и темные силы аудиенции не удостоили по соображениям стерильности, рассчитываясь с ним опосредованно через гонорар.

Когда сей ученый муж заявляет, что декларация прав человека является отражением христианского понимания неповторимости личности и уникальности индивидуальной судьбы, ему удается выделить химически чистую глупость, что даже в наш век тонких технологий довольно редкая вещь. Права человека не только не могут, но просто не должны учитывать ничего индивидуального в человеке, они относятся именно к любому человеку без различий его особенностей, будь то пол, раса, возраст, конфессия и т.д. Иначе в юридической формуле и быть не может. И эта декларация является продолжением не христианского, а как раз языческого мира, в особенности Рима. Мы, конечно, можем отметить, что перенос статуса римского гражданина на каждого человека произошел под влиянием христианства, но юридическое сознание всегда мыслит человека не как конкретную личность, а как абстрактного субъекта права.

Замечу попутно, что понятие личности вовсе не покрывается понятием индивидуальности. Так, если всякая личность индивидуальна, то далеко не всякий индивид дотягивает до личности. Индивид (ядро, атом) – предел деления общества на особи с довольно резкими очертаниями. Здесь нас интересует обособленность, отъединенность.

Личность же,  прежде всего, открыта другим как раз потому, что у нее есть лицо, и это лицо выразительно. Христианская интуиция личности говорит, что это – проявление бесконечного в конечном. Личность проницаема и сама пронизывает нас. Как живой символ при всей индивидуальной конкретности своих черт, личность бесконечно глубока, неисчерпаема и неизъяснима. Индивида же можно полностью описать, что и делается на полицейском уровне. И лучше всего индивид выглядит в гробу, где он обретает уже полное самотождество.

Кроме того, Юнг вовсе не говорит, что коллективное бессознательное представляет собой то, что люди переживают, собравшись вместе во едино стадо для совместного радения. Этот, может быть, неудачный для русского уха термин, тем не менее, совершенно отчетливо изъяснен Юнгом, как общечеловеческое, присущее всем людям вообще, как, скажем, наши анатомические признаки. Голова, например, наш общий и в этом смысле коллективный признак. Она дана каждому из нас, и нет нужды для ее обретения сбиваться в стаю. Именно в этом аспекте дается Юнгом это понятие «коллективное бессознательное», и вы можете переживать его хоть в камере одиночке. Для русского уха слово «коллективное» несколько размыто и социально неприятно, на чем и пробует спекулировать Парамонов. Наш лектор и дальше извращает дело, специально заполняя коллективное бессознательное коллективным же содержанием, т.е. таким смыслом, проекция которого дает идею коллектива, общности, собора. Подлог! Юнг говорит, что содержанием коллективного бессознательного являются архетипы, число которых ограничено, но среди которых есть не только структура сферы как соборности и общности, но и архетип самости, отделенности, который, пожалуй, является центральным, и его реализация может дать предельно эгоцентрический духовный вектор. Но и это далеко не всё. По Юнгу, например, мы не имеем дела с коллективным бессознательным самим по себе: на то оно и бессознательное, чтобы не входить в сферу нашей рассудочной рефлексии, т.е. мы также не имеем дела и с архетипами как таковыми, а реконструируем их содержание по спонтанно возникшим, но уже индивидуализованным, образам. Архаичное человечество выражало эти смыслы через сказочные мифы, но и все прочие исторические эпохи находили свои способы для выявления энергий бессознательного, строя свои, уже не архаические в нашем понимании мифы, которые нам представляются вполне рассудочными и убедительными, хоть они по своей априорности равны древним. Именно поэтому, исследуя бессознательное одного единственного человека, нашего современника (позитивиста из позитивистов, самого закоренелого атеиста), мы получим структуры архетипов, лежащие в основе всей мировой мифологии. Но следует, всё-таки, помнить, что сами мифы и сказки не являются архетипами, а их разработкой на уровне индивидуации, что и обеспечивает разнообразие культур. Именно от лика мифа нам и нужно отвлечься, чтоб получить архетип. Для Юнга, разумеется, ничего негативного ни в «коллективном», ни в «бессознательном» нет и быть не может. Вся культура порождена этим сверхсмысловым началом. Парамонов же намеренно наполняет их отрицательным значением: как ни поверни, а всё дрянь какая-то и тем, что оно коллективно, и тем, что бессознательно.

Между тем, всё у того же Юнга мы узнаем, что коллективное бессознательное совершало свою работу не только в архаическом обществе, но и теперь не ведает устали. Но, что интересно: согласно Юнгу, архаические и традиционные общества гораздо лучше справлялись с приливами энергии бессознательного, ибо, во-первых, не отделяли себя глухой стеной от сверхсмыслового источника бытия, а, во-вторых, обладали символическим способом их освоения. Символ же – как раз то, что своими конкретными формами, своей отчетливой опознаваемостью, выражает не проницаемое для ума, бесконечное и неисчерпаемое. После трактовки Парамонова будет прямым потрясением сообщение Юнга о том, что, прежде всего, современное, предельно рационализированное человечество является настоящей жертвой коллективного бессознательного. И чем атомизированней, чем рассудочней общество, тем оно беззащитней перед наводнениями этой стихии. Это со стороны Юнга не призыв возвратиться к архаике, но указание на проблему нынешнего европейского человечества. Беснование фашизма в самом сердце протестантства, в заповеднике субъективизма, как объясняет Юнг, страшная работа бессознательного в условиях крайнего рационализма.

Обсуждать тему Христа и церкви с Парамоновым считаю неуместным. Укажу лишь на то, что наш лектор довольно часто цитирует Ницше. Не удержался он и на этот раз. Но подобное воспроизведение тезисов этого философа свидетельствует о том, что Парамонов присоединился к рою экскрементальных толкователей, которые жужжат и копаются в нечистотах надорвавшегося Ницше, чтобы отложить в них своё глупое яичко.

                                                                           1992