| |
Александр Егоров
НОСТАЛЬГИЯ
ВОСПОМИНАНИЕ О БАРАКАХ
Как старый фильм, из подсознанья тяжко
Пустырь всплывает — васильки да маки,
Бутылки битые и среди них ромашка;
А дальше — порыжевшие бараки,
Белье, струящее, подобно каравеллам,
Мечтания о флоре незнакомой,
Здесь пузырилось по веревкам квелым
Над Гималаями металлолома.
Дорога всласть пыльна и молчалива,
И накаленный воздух терпко тает,
И панораму улиц прихотливо
В загадочный узор переплетает,
Где прошлое и будущее — рядом...
И женщина стояла на пороге
Средь простыней, отмеривая взглядом
Задумчивым, но, право же, не строгим
Пространство, где пыля свои ботинки
Шагал я к другу, с любопытством детским,
Жизнь городка вбирая, как картинки
Какой-то старой книги на немецком,
Где обо мне рассказывалось, вроде,
А также об ее упругом платье,
Пестреющем на солнечной дремоте, —
Но слов чужих мне не был смысл понятен.
И лишь картинка белизны дороги,
Оград паренья в полудреме зыбкой
И женщины, стоявшей на пороге,
Что подарила мне свою улыбку,
Где прошлое и будущее — рядом,
Где давнее стремится к возвращенью,
Где вдруг перекрестились наши взгляды
И разошлись в томительном смущенье.
А там — герань за треснувшим оконцем,
Изломы стен, залитых жарким солнцем...
1983
Мечта и правда не сойдутся, видно,
И это мне до горечи обидно —
Я не красавец, денег нет в кармане...
К чему я не Марчелло Мастрояни?
Теперь бы плыл куда-нибудь на яхте
С кинозвездой, что вся по мне зачахла!
А надоела — словно ветром сдуло:
Бежал в далекий город Гонолулу,
Иль на волшебный остров, на Таити
(Прошу, не перепутайте с Гаити —
Звучанье этих мест довольно зыбко,
А посему, не сделайте ошибки!)
А на Таити — лучше нет житухи!
Красавицы роятся, словно мухи,
А я меж них — что из навоза куча,
И липнут, липнут в страсти неминучей!
Но самая прекрасная, быть может,
В наряде гладко-золотистой кожи ...
И вот, откушав вместе с пальмы манго,
Мы с нею при луне танцуем танго.
Весь мир заполонили наши чары:
То верещат гавайские гитары,
То стонут ошалевшие фламинго,
То вдалеке рычит собака динго,
То, обезьян отчаянно пугая,
Хрипят в тоске любовной попугаи.
И, отплясав последние фокстроты,
Уходим вместе с ней куда-то в гроты
И там друг друга любим прихотливо.
Об этом, впрочем, умолчу стыдливо ...
1982
На очарованном береге
Вянут печальные звезды.
Щерятся тихие зверики,
Нюхая стаявший воздух.
Молча бегут паровозики
На Ленинград из Саратова...
Мелкие, мелкие гвоздики
Сыплются с неба проклятого.
Приехав в славный город Гамбург,
Я два часа гулял по дамбе
В неясной тишине ночной,
Любуясь полною луной.
Затем всю ночь глядел на море,
Бродил по влажному песку
И с целым миром был в раздоре,
Лелея тихую тоску.
«Аллах акбар!» — сказал мне мусульманин
Сержант Исламов. Фигу сжав в кармане
Аллах акбар, — ответил я, — пожалуй!
Но Магомет — дерьмо, которых мало!»
Тут началась, поистине, потеха —
Он дал мне в нос, я в глаз ему заехал...
Вошел комбат, угрюмый, толстокожий,
И тут же нам обоим дал по роже!
Исламову разбил он в студень губы,
Мне ж чуть не выбил два передних зуба.
И я смекнул по морде его мглистой,
Что был комбат завзятым атеистом!
1982
Одиноко гуляя в осеннем
лесу,
Изловил я за хвост голубую лису.
«Эки ж, — думаю, — нынче пошли чудеса:
Голубая, как небо, плутовка-лиса!
Вроде прожил немало я весен и зим,
Ан не видел, чтоб зверь этот был голубым!
Или мозг мой от водки стал слишком уж резв?
Вовсе нет — я сегодня
до коликов трезв!»
И сказал я лисе: «Отрицать же не след —
Удивителен мне твой лазоревый цвет!»
Отвечает: «Таким меня сделал Творец,
Я ж отнюдь не лиса, но полярный песец!
Всем известно — как будто над пристанью дым,
Неизменно бывает песец голубым.
И еще кое-что мимоходом учти —
Я пониже лисы на две морды почти!»
И при этом он так меня в палец кусил,
Что я взвыл и тотчас его хвост отпустил.
И с тех пор я живу, убежденный вконец,
Что отнюдь не похожи лиса и песец!
1983
Вспоминаются разные случаи
Из детства далекого, милого...
Крокодила набитое чучело
По осенним бульварам бродило.
Повстречавши его неожиданно
(На дворе бушевало ненастье),
Пробасил я как можно солиднее:
Крокодилово чучело, здрасьте!»
Но оно улыбнулось измучено,
Будто в душу ей бросили камень,
И ушло крокодилово чучело,
Разводя безнадежно руками...
Я в греческую вазу
Засыпал литр махорки.
Подходит к вазе дядя,
Бросает в вазу тень.
Он круглый, словно обруч
От апельсинной корки:
Такая блядь-зараза,
Ублюдок-феномен!
Уж как шел старикан по дороге,
Да и видит в неясной тревоге:
На проезжей на части-то, значит,
Знай лежит себе ухо свинячье.
Уж как ухо лежит себе, лежа,
Ни на что не потребно, не гоже!
Тут и поднял старик его разом,
Да сказал возмущенную фразу,
Обтеревши его о рубаху,
Да и наземь швырнувши с размаху!
«На черта мне свинячее ухо?
В нем ни крепости нету, ни духа!
Лучше б было — свинячее рыло:
То-то б студень хозяйка сварила!
Ан и так меня примет старуха,
Безо всякого рыла и уха!»
И, сказавши раздумье такое,
Посмотрел он, опять же с тоскою,
Да пошел старикан себе дале,
И с тех пор мы его не видали.
На блестящем паркете гарцуя,
Созерцая подвесок хрусталь,
Распевала душа «Аллилуйя!»,
Уносясь в бесконечную даль.
Элегантно мизинец топыря,
Я шампанское медленно пил,
И под вздохи ночного зефира
Волооких красавиц любил.
Пролетели года те златые,
Затерявшись в нахмуренной мгле,
И, когда-то надменная, выя
Сиротливо клонится к земле.
Шах персидский уехал в Америку
Прихвативши огромную кассу.
Слышен голос с далекого берега:
«Я вас мало давил, пидорасы!»
Своего же добра, мол, не знаете —
Он хотел бы, чтоб все как в Европе.
А у Рейгана (вы понимаете!)
Обнаружили рак прямо в жопе!
Времена наступают суровые —
Турок выстрелил в Римского Папу!
А спроси меня: «Что вы буровите?»
Так из глаз моих слезы закапают.
1985
Послушай, друг сердешный,
Запомни с юных лет,
Что и во тьме кромешной
В карманы лезть не след.
Особенно в чужие...
В свои же — отчего ж?
Суй две руки большие
И там бери, что хошь!
Во тьме ль, при ярком свете ль,
Копайтесь так и сяк,
И взрослые и дети,
И слесарь и моряк!
Твоя душа поникла долу
В бесплодных поисках любви,
Глотни ж таблетку «циклодола»
И набок ляж, и кайф лови.
Прочти слова мольбы несмелой
Пред тем, совсем как охмуреть,
За тех, кому жить надоело,
Но кто не в силах умереть.
И пусть покажется, что — внемлют.
Что всех подъемлет некий свет,
Чтоб уронить опять на землю,
Подобно взвихренной листве.
1990
Зачем ты лезешь, сволочь и зараза.
На пики отдаленного Кавказа?
Иль смерти, иль кончины ищешь даром?
Оттуда сверзишься, как тот Икар с Дедалом!
Что за манера, что за страсть-охота
Свернутой шеей удивить кого-то!
Ужо тебя вверху охватит робость,
И полетишь, любезный, прямо в пропасть!
Своей рукой вращая, как турбиной,
Не воспаришь на способ голубиный,
Но неким человеческим отбросом
Ты прямиком уткнешься в землю носом,
И не поможет тут твоя сноровка,
Хоть по камням умел скакать так ловко!
Не лучше ли в долине, средь прохлады,
Лениво зреть далекие громады —
Иль пить вино в каком-нибудь духане —
Без ледоруба, но с деньгой в кармане.
Клянусь, я вышел из народа,
И всем основам я основа,
А потому моя природа
Не терпит блеска показного.
Небрит, неграмотен, простужен,
Еще вчера все деньги пропил,
Но, может быть, душой не хуже,
Чем денди англицкий в Европе.
Что ж из того, что при булавке,
Заместо пуговиц, в ширинке?
Сижу с гармошкою на лавке
Я в Богом проклятой глубинке!
А под окном твоим мочуся
Лишь оттого, что сердце плачет.
Люби меня, моя Маруся,
Таким как есть, а не иначе!
1988
Наверное, мир потеряет уют,
Когда из него наши песни уйдут.
Польется в Ничто, непригляден и сир,
В сумятице звуков безпесенный мир.
Где с лирой безмолвною мертвый Орфей
Закружится в сгустке морей и камней.
Никто уж не скажет, хорош или плох
Вселенную нашу соделавший Бог!
Наверное, коль умирает Орфей,
И Бог умирает, а Богу — видней.
1984
Жизнь, протекающая скоро,
Бумаге отданная щедро.
Экзамен. Институт. Контора.
Оклад, грошовый как у негра.
И пусть душе дано терзаться,
Как у разбитого корыта,
Довольным надобно казаться,
Довольным, свежим и побритым!
Когда в ночи утихнет город,
Лежит с открытыми глазами —
Экзамен, институт, контора,
Контора, институт, экзамен!
1984
Как наша жизнь во фразе отзовется?
И на каком еще витке спирали?
Все выпито, и лишь Батилл смеется.
Его от смеха просто распирает.
Вот эта мысль, действительно простая!
Я запишу, а ты, Батилл, послушай:
«Из наших душ системы прорастают,
Системы прорастают в наши души...»
Опять развоз турусов на колесах?
Да лучше б молотком махал в забое?
Ты думаешь, Батилл, я не философ?
Ты спишь, Батилл? Ну ладно, черт с тобою!
Похмелье. Сумрак. Целый день
По окнам дождик чешет.
Сейчас уехать бы в Пномпень!
— Ах, милый друг, зачем же?!
В Пномпене — та же суета,
А может — хуже даже.
— Уехать! Сигануть с моста
В ночи чернее сажи!
Под утро выловит рыбак
Мой труп в лазурной пене —
Откуда взялся ты, чудак,
У нас, в шальном Пномпене?
1984
Когда закат уже окрашен
В лиловый цвет усталых туч,
Крик чаек мне бывает страшен,
Как упаденье с горных круч.
Порою вздрогнешь — что за чудо!
Клянусь, я слышал этот крик
Там, позади, ушел откуда,
Куда вернусь в печальный миг.
Не убеждай меня напрасно,
Что смехотворен мой испуг —
Ведь слушать чаек так опасно,
Весьма опасно, милый друг!
Они зовут нас возвратиться
В покой, который так страшит,
Где наши скомканные лица
Подземный ветер ворошит.
1984
Пред толпою изумленной
Вспоминает жаркий Нил
Малахитово-зеленый
Аллигатор-крокодил.
Череп — маленький и узкий,
Но зато спина прямая,
Говори хоть по-французски —
Крокодил не понимает.
Он, как водится, заплачет,
Начиная кушать рыбку,
Меж камней лукаво спрячет
Остромордую улыбку,
Иль нырнет и в вязкой тине
С крокодилой колобродит...
Ты зачем, такой противный
Нужен матери-природе?
Ан она тебя жалеет,
По утрам, наверно, дразнит:
«Будь зубастее и злее,
Мой чешуйчатый проказник!»
1984
Где цветут кипарисы и лавры,
В южном парке, бессонною ночью,
Вспоминаются мне динозавры
И судьба их, печальная очень!
Может, ведали, знали заранее,
Что, мол, так уж заложено в генах:
Предназначено нам вымирание
В миллионных по счету коленах.
Сколько гордости, крепости в имени
Стародавнего рода-гиганта —
Ан ведь все до единого вымерли,
Знать, не дали им боги таланта!
Может, плакали ихние женщины
В мезозойском каком-нибудь времени:
»Нас становится меньше и меньше —
Было племя, а стало полплемени!»
А мужья их, сутулые, мрачные,
Длинной шеей мотали сконфуженно,
Уходили в субтропики злачные
И чего-то пьянящее кушали.
Да пускали слезу горемычную,
Да валялись в болотах без просыпу,
А над ними цвели по-обычному
Равнодушные звездные россыпи…
Где фонари сутулятся,
Скакал рояль по улицам
И весело названивал
Мелодию отчаянья.
Наверно, был нетрезв он,
Наверно, был он пьян —
Четыре ножки резвых
Неслися чрез туман!
И, подошедши робко,
Сказал я: «Очень жаль,
Что скачет, словно пробка,
Торжественный рояль!»
1984
Смотря на груды мяса пенного
Полотен Рубенса, был весел —
Презрев законы мира тленного
Он Тело по небу развесил!
Наверно, это все же женщины,
Но может быть — и облака...
Ведь в жизни все так переменчиво
Какая разница пока?
Пускай плывут, нежнея розово
(Что, мол, никто нам не указ!)
Ныряя в илистое озеро
Моих печальных синих глаз.
На Бальзамических горах
Растет младая ель.
Резвится в солнечных лучах
Игривая газель!
Копытца звонкие стучат
Меж голубых камней,
И рожки тонкие торчат
Из лобика у ней.
Что сердолик и что агат,
Что яхонт и алмаз?
В сто крат прекрасней чудный взгляд
Ее пугливых глаз!
Когда заслышу я порой
Копытец перестук —
Душа наполнится тоской
И тысячами мук.
Я б позабыл весь белый свет,
Коль созерцать бы мог
Замысловатый пируэт
Ее изящных ног!
1984
Пред смешными, дурацкими гротами
Зоосада миниатюрного,
Восхищался большим бегемотом,
Полоненным решеткой ажурною.
Бегемот, бегемот, бегемотина!
Фортепьяно, залезшее в лужу!
Твоих глаз голубая блевотина
Мое сердце обезоружила.
Что тоскуешь ты, чудо болотное?
Что так жалобно смотришь, уродина?
В этой жизни мы все бегемоты,
Увезенные с ласковой родины.
До чего ж надоело, обрыдло,
Где ничто — ни купить, ни продать —
Речи, вязкие, словно повидло
Слушать, глупо ушами прядать!
Право, было бы лучше, положим,
Выпить пива, креветок покушать,
Чем вот эту муру невозможную
Битый час в нетерпении слушать!
А не то — холодея от ужаса,
Утопиться в прохладной реке!
Целый день в головах наших кружится:
Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бре-ке-ке!
Ах, сударыня, голову выбрив,
Взять бы в руки сейчас по перу,
Да умчаться, как птичка-колибри,
В экзотически жаркий Перу!
1984
Я весь, желанием горя
Средь будничного гнуса,
Опять в Восточные Моря
Мечтаю окунуться,
Где волны — словно изумруд
Для глаз моих усталых,
Где скалы вспыхнут и замрут
В лучах рассветов алых,
Где очертанья берегов
До горечи знакомы,
Где шепчут отблики лесов:
Ты скоро будешь дома!
Какое счастье — мчаться вплавь,
Да так, что сердце бьется!
Ведь впопыхах — где сон, где явь
Никто не разберется!
Я весь желаньем изнурен,
Я очень, очень, очень
Желал бы возвратиться в сон
И синь Морей Восточных!
Ели, пили, плясали и плакали,
Целовалися с чертом в уста,
Покрывали действительность лаками,
Повторяя, что жизнь — не проста.
Я теперь ни во что и не верю-то,
Я линейку в конторах верчу.
Мне не хочется даже в Америку,
И во Францию я не хочу.
Провожу я за линией линию,
Цифры столбиком в клетках пишу...
Уважаю глаза ваши синие,
Но влюбляться пока не спешу!
1985
Шел по городу,
Мрачно сутулясь,
Затворивши воротом
Шею.
А в развиле
Олиственных улиц
Вдруг подходит одна
Ворожея;
И в осенне-усталой остуде,
Наклонившись вперед, говорила:
«Погадаю, что было,
Что будет,
Что судьба наперед
Посулила!» —
Отвечал ей с уклончивой миной я:
«Уж поверь мне, достаточно страшно
Ковыряться и в том, что минуло —
Ни к чему мне невзгоды завтрашние!»
Где плясали ветра под трамвайный аккорд,
Монументы шагали в снегу, —
В хороводе неясно-расплывчивых морд
Осознал я, что жить не могу.
Черной пастью хватал меня грязный подъезд,
Двери лязгали злобой людской,
А оконная рама — осиновый крест —
Заполняла мне душу тоской.
По глубоким ущельям слепых площадей
Я мелодией страха кружил,
Меж совсем незнакомых и чуждых людей
Спотыкался, а все-таки — жил!
Я по-прежнему беден и зол,
Я гуляю совсем без плаща,
Мой старинный обеденный стол
Расползается буквою «Ща».
Да и сам я на букву похож.
На какую? Да лучше молчать...
А в груди у меня — острый нож.
А на лбу — роковая печать.
В молчаливо застывшем саду
Я вчера целый вечер сидел —
Как какой-то печальный колдун
На луну одиноко глядел.
Простудился, в постели лежал
Словно старый, больной мухомор,
И, подмышкою градусник сжав,
Клял злодейки-судьбы приговор.
Отчего ж несчастливый я столь,
Справедливости в жизни ища —
Оттого ль, что обеденный стол г
Расползается буквою «Ща»?
Этот город, растараканенньш
Фонарейно-литыми бульварами,
По ночам напевал мне израненно
Золотыми, как солнце, гитарами.
Но порою, покинувши площади,
Меж теней приозерного вечера
Мы с подругой резвились, как лошади,
Оставаясь никем не замеченными.
В небесах изумрудные звездочки,
Облака, разбежавшися-синие;
Платье белое, губки — как розочки,
И лесов почерневшие линии.
Я очень болен, доктор, очень болен, /,
Так болен, что порою даже жутко. ;;
Я сам с собою совладать не волен,
Мне кажется, что мир — игра рассудка.
Шекспир сказал, что жизнь — всего лишь сказка,
Которую бормочет сумасшедший.
И вот теперь гляжу в нее с опаской,
Себе на горе истину нашедший,
Которая страшнее, чем отрава,
Которая губительнее яда...
Ведь я и есть тот сумасшедший, право,
И переубеждать меня не надо!
Ведь все, что я в безумии намыслил,
Глядит сквозь тьму веков и поколений
Из книг, газетных сводок, дат и чисел,
Из череды реальных проявлений
Моих мечтаний подло прихотливых,
Под внешне неприметною личиной.
Я существую в этих переливах
Не отраженьем, но первопричиной.
Соприкоснувшись с миром грубым,
Мое испуганное сердце
Спешит аскетом тонкогубым
В обитель желтых иноверцев.
Там утомленный далай-лама
Разносит страждущим нирвану
И средь молитвенного гама
Целует Будду-истукана.
Глаза — узки, желанья — постны,
Огонь в светильниках пылает...
Ах, Будда, бог ширококостный,
Она ушла, подруга злая!
Она меня уже не любит,
Она другого любит, верно...
Пусть далай-лама дым заклубит —
Умру от муки непомерной!
И, погрузясь в себя как в бункер,
мечтаю в сумрачном поклоне:
Когда б опять — барон фон Унгер,
Когда б опять — по полю кони!
Скакать бы с желтолицей голью
В степях, сверкая взором жадным,
И за свободу всех Монголии
В бою погибнуть беспощадном!
Луна светила по острогам.
Сквозь заграждений частоколы
Своих лучей сияньем строгим
На сердце сыпала уколы.
А бородатый каторжанин,
Полупривстав на нарах узких,
Через пятно решетки ржавой ,
О чем-то бредил по-французски.
Все, что из глаз его лучилось,
Смешалось с лунными лучами,
Затем на волю просочилось,
Пошло гулять в тоске-печали!
И затихало понемножку,
И обагрялись кровью даты,
И выла пьяная гармошка
В руках безногого солдата.
Вспоминаю случай славный,
Как отрывок из кино:
Прилетел орел двуглавый,
Молча смотрится в окно.
В величавом оперенье
Он собой изображал
Все величие империй
И владычие держав.
Я вздрогнул — ария Надира,
Как воды, что прорвали дамбу.
Клянусь, за все богатства мира
Я эти звуки не отдал бы.
Как будто это ты предстала
Передо мной в «персидском» платье,
На миг сошедши с пьедестала
Навстречу моему объятью.
И там, в печальной психбольнице,
Где я сидел, пакеты клея,
Возникли вдруг деревья, птицы,
И слышен голос Гименея.
Все не выходит из ума тот случай,
Когда впервые, в Дмитрове, у морга,
Увидел я в реальности бесстыдной
Труп человека... Нет, сперва — учуял,
Когда, согнувшись, в низкие воротца
Я проходил, и мне вдруг показалось,
Что в воздухе пахнуло чем-то сладким.
Но нет, не показалось! Прокатился
Смешок в толпе: «Да вон лежит, воняет»
И, оглянувшись, тут же я увидел
Едва полузасыпанный щебенкой,
Прикрытый рваным полиэтиленом
Труп человека... Зрелище на редкость! —
Нога, полуистлевшая, чернела,
Чернело также то, что раньше было '
Лицом. Лежали рядом доски,
Заране припасенные для гроба.
А в синем небе расцветало солнце,
А по деревьям птахи щебетали,
Стояли люди, среди них — и дети,
И все бы было очень даже просто,
Когда бы не лежащий у забора
Труп человека, полиэтиленом
Прикрытый жалко, да еще щебенкой
Полузасыпанный...
1986
Я — безвольная кукла событий,
Я теряю присутствие духа.
Если хочется вам, то возьмите,
Откусите мне правое ухо.
Если надо — кусайте другое,
Ешьте с маслом, с горчицею, с перцем.
Ведь, конечно же, все дорогое
Не в ушах человека, а в сердце.
Без ушей — оно легче и проще.
Это — символ борьбы с показухой.
Можно выйти на самую площадь
И гулять по ней Пьером Безухим,
Рассуждая о жизни и смысле,
Восхищаясь сиреневой ночью.
Хорошо, когда уши не виснут
И торчком не стоят, между прочим.
Вот стою в светло-сером костюме
Средь огней многоликого города.
Мог бы так же стоять где угодно,
Ненароком у жизни гостюя.
Мир подобен складной декорации —
Этак даже, для радости вящей,
Умещу его в черепа ящике
С ироничной улыбкой Горация.
Но лишь только трамвай проскрежещет,
Померещится, вроде со скуки,
Что из глаз моих тянутся руки
И нахально вцепляются в женщин.
Когда сам сатана мою душу увлек
И с крутого обрыва в безумье швырнул,
Мои чувства в причудливый свиток свернул,
Над рассудком моим потешался, как мог —
Я в конторе дурил, отвечал невпопад,
В тот же час в психбольницу меня увезли.
Мне казалось — померкли все краски земли,
И остался вокруг только сумрачный ад...
Утром скопом в палату вошли доктора,
Мой был молод как ангел с лучами из глаз.
Я подумал: «Спрошу его прямо сейчас!»
Чей-то голос шепнул мне: «Давно бы пора!»
И, на вязках привстав, я решился тогда —
«Есть надежда?» — спросил, глядя прямо в глаза.
«Да, всегда есть надежда» — он тихо сказал
И плечами пожал: «Есть надежда всегда!»
1986
Я много лет учил чужой английский,
Я говорю свободно по-немецки,
Я понимаю также по-французски.
Надолго я покинул речь родную,
Внимая чутко странным оборотам
Подобно хитроумному Улиссу.
Был поражен премудростью британцев
И восхищен изящностью французов,
Мне нравился язык суровый немцев.
Однако я всегда мечтал вернуться
К тебе опять, от края и до края,
Мой городок, где знают лишь по-русски,
Да кое-кто не позабыл татарский.
Где озеро охвачено закатом,
На берегу стоит пустая церковь,
А подле леса тянется кладбище.
Вот я вернулся и среди деревьев
Припоминаю из романса фразу —
Ты, как весна, любовь моя, прекрасна!
1987
Мой отец перед смертью читал Мопассана,
Католической грусти бессонно внимая —
И над домиком нашим, над призрачным садом
Ночь цвела до рассвета, недвижно немая!
Одиноко струился дымок сигареты.
Я смотрел на отца, и мне было так странно:
Книга нежно болтала про то и про это —
И плелись воедино столетья и страны
Между тем как слабели последние узы...
К окнам жизнь подступала, чего-то просила,
Повторяя словами больного француза,
Что внутри — тяжело, а снаружи — красиво.
1987
Приснилось мне, что в древнем Колизее
Скачу один, в руках зажавши пику.
Соперники пугают львиным рыком,
Предчувствуют потеху ротозеи!
Сошлися молча, к бою изготовясь.
На одного — две тыщи. Где же совесть?
Они запели. Я ж со злости молча;
Колол и резал эту стаю волчью.
Остолбенели дамы на балконе:
Смешались лица, руки, груди, кони.
Вот, перешедши сходу в бой кулачный,
Выламываю челюсти удачно.
Трещали мускулы, немели сухожилья,
А на лопатках вырастали крылья;
И, сыпля озорные прибаутки,
Я пикою прокалывал желудки.
Был изумлен пресыщенный римлянин:
Как лихо бьется русский поселянин! :
А я, припавши на одно колено,
Кидал врага, как жухлое полено...
«Проси, что хочешь!» — молвил Юлий Цезарь.
И, шею гордым лебедем согнув,
Я отвечал, как будто бы отрезал:
»Венецию, гондолу и луну!»
...Остатки сна смахнувши с одеяла,
Шагнул я в сад чрез низкое оконце —
Светило в небе радостное солнце,
На яблоне кукушка верещала...
Тишину на белом свете
Вдруг разрезал, словно бритвой,
Муэдзин на минарете
Мусульманскою молитвой.
Голос, дикий и истошный,
Рвется раненою птицей,
Машет крыльями тревожно
Над турецкою границей,
Поднимаясь выше, выше,
Возвещая грешным людям,
Что покуда — вроде дышим,
Но когда-нибудь — не будем.
Молча слушает казарма,
Как орет собака-турок;
В полутьме ищу глазами
Недокуренный окурок.
Мне понятно — все земное
Протечет водою в сите...
Оттого с улыбкой злою
Захотелось вдруг спросить мне:
«Ты зачем с такой тоскою,
Сладострастием и негой
Воспеваешь Дом Покоя —
Царство вечного ночлега?
Уж и так в долине плача
Натерпелися мы страху.
Ну, а тут еще задача —
Возвращение к Аллаху!»
У монаха мина пресная,
Пузо — в рясу не уместится.
»С нами, с нами сила крестная!» —
Говорит и мелко крестится.
Созерцаю купола ли я,
На кресты гляжу ль со страхом —
Заразила эхолалия,
Повторяю за монахом:
«С нами, с нами сила крестная,
Просфора не то, что булка...» —
До чего же интересная
Получилася прогулка!
1988
Швырнула сдачу мне с размаху ,
Так, что прилавок задрожал,
Да послала вдогонку на хуй —
Спасибо, тут же отбежал. ;
В дверях мгновение помедлил
И, от обиды без лица,
Ее назвал я «сукой бледной»,
Скатившись кубарем с крыльца.
«Ну, что за хамы есть в народе, —
Подумал, кутаясь в пальто, —
Однако же, медали вроде,
Какая искренность зато!
А вот, положим, иностранец —
Любезна речь, приветлив взгляд...
Но лжет, конечно, внешний глянец, —
В душе, собака, копит яд!»
1988
Люблю читать я в книге милой,
Что в мире нету лучше нас.
Вот как-то раз, зимой унылой,
Зашел в магазин в поздний час.
А за прилавком продавщица
С глазами цвета всех России.
Не то чтоб важную вещицу —
Я скромно рыбы попросил.
Она взглянула очень гордо,
Схватила рыбину, притом
В мою испуганную морду
Чуть не заехала хвостом.
И вот в лесу опушка,
И слышу — на суку
Кукукает кукушка:
»Ку-ку, ку-ку, ку-ку!»
Вокруг — туман, осоты,
Бежит куда-то еж.
Кукушечка, про что ты
Так жалобно поешь?
О родине ли песня
Иль, может, не о том?
Мне всех хором прелестней
Зеленый этот дом!
В Венеции, Шанхай
Я не поеду, нет!
Кукушечка вздыхает —
Вздыхаю я вослед.
Бежит куда-то ежик,
Блестит на солнце гриб.
А вы вот так несложно
Стихи писать смогли б?
1988
Дед Пахом, менингитом измученный,
В запоздалом, как сон, январе,
Сжав оглоблю, как к лодке уключину,
Вдруг повесился на фонаре.
Не развеется снежное месиво,
Не разлезется шелковый шнур...
Лишь в глазах улыбается весело:
Сингапур, Сингапур, Сингапур!
На улице задел я «дипломатом»
Прохожего, конечно, извинившись.
Был удивлен, когда, внезапно взвившись,
Посыпал тот в меня отборным матом.
Старик, в своей зачуханной тужурке,
Седой как лунь и невысокий ростом,
Шагал за мной, «скотиной» и «прохвостом»
Клеймя в каком-то исступленье жутком.
Я шаг ускорил, напрягая нервы.
Вослед неслось мне, мрачное, как фатум:
И что б со мной он сделал в сорок первом,
И что б со мной он сделал в сорок пятом,
Что в жизни горя я еще не видел,
Что рана у него в ноге сквозная...
Как тот Семей, спешащий за Давидом,
Злословил он меня. За что? Не знаю.
И помню, было нестерпимо жарко,
И помню, думал: «Что случилось с нами?»,
И как нырнул в спасительную арку,
Как, выхода ища, блуждал дворами.
1988
ПОДРАЖАНИЕ КИТАЙСКОМУ
Я на Чистых Прудах наблюдал лебедей,
Молча пиво цедил в близлежащей пивной —
Словом, в общих чертах походил на людей,
Что шагали вокруг или рядом со мной.
Но мне нравилось, что, одиночеством горд,
Я иду, а с деревьев, мол, падает медь;
И про эти печали в сто тысячу горл
Мне не раз бы хотелось чеканно пропеть.
Лишь, когда не на шутку познал я беду,
Понял разом — о том не сплету ни строки;
И вдоль Чистых Прудов снова тихо бреду
И стихи сочиняю, навроде таких:
Посмотри-ка — по лону синеющих вод,
Наступающей ночи томительно рад,
Как красиво с лебедкою лебедь плывет,
А на крыльях его догорает закат!
Жизнь к окну подлетела
Однажды,
Когда сердце старело,
Но жаждало,
И сгорела надежда
Каждая
Словно в печке печали
Кораблик бумажный,
А после и дали
Заморские
Прогорели во мгле
Папиросками.
Вспомнив тяжесть обид стародавних,
Я покрепче прихлопнул ставни
И сказал ей: «Заманчивой гаванью
Ты напрасно меня поманила!
Не пущусь ненадежное плаванье —
Отворял я когда-то ставни
И радушнейше двери распахивал,
Верил.
Ты же радости не приносила,
Вероломными взмахами била —
Нет теперь ни желанья, ни силы
Отворять...
Ах, цыганка, лиловая мантия,
Юбка в обручах жестких подпружин
Не нужна мне твоя хиромантия,
Как учебник по выделке кружев!
Что мне пользы томиться вопросами,
Так и сяк рассуждая тревожно?
Пусть погибну я хоть под колесами,
Коль того избежать невозможно!
Ах, цыганка, с болтливой оравою
Цыганят, неумытых и праздных!
Не хватай меня за руку правую,
О казенных домах не рассказывай!
Хоть страдал и сражался так яростно,
Но от зависти все же не лопнул.
Убедился, что чернь — многоярусна,
И ушел — Даже дверью не хлопнул.
Ненавижу рисунки наскальные,
Там, где мамонта травят охотники.
И не крашу яички пасхальные,
И уже не хожу на субботники.
Обиды временем не лечатся,
Но покрываются коростой.
И человек в постели мечется,
И спать ему совсем непросто.
Измучен мыслями угрюмыми,
Он подымается и курит,
И занят эдакими думами:
«Чтоб вы подохли все, в натуре!
Терзаемый былыми бедами,
Журнал потрепанный листает,
А кто-нибудь, ему неведомый,
В бараке от чахотки тает.
1990
И в очертаниях полена
Из ряда выпавшего прочих,
И в нежной гибкости колена
Своей подруги темной ночью,
И в алой терпкости мадеры
При радостных тостов реченьи,
И в поскрипе больничной двери
Он ищет тайного значенья.
Когда ж совсем тоска находит,
Он побирается по скитам...
Зачем значенья не находит?
Зачем его не говорит нам?
Так пусть же хлещет по ланитам
Свое ж лицо в недоуменье,
Коль дни бегут, подобно свитам
Шутов — царям же во глумленье!
1989
Агджа сурово выглядел снаружи.
Взял пистолет, к нему — большие пули.
«Что, Папа Римский? На черта он нужен?»
Так думал он уже в родном Стамбуле.
Его увлек пример народовольцев.
Весь мир у телевизоров аж ахнул,
Когда в толпе нарядной богомольцев
Из пистолета в Папу он бабахнул!
А на суде вертелся, словно дышло,
Юродствовал — то робко, то борзея.
И все пытался, да никак не вышло,
Оклеветать болгарина Сергея.
1990
Поэт твердит про то и это,
И мы оглохли от имен;
Я ж мерю звонкою монетой
Для всех народов и времен.
Моих стихов не знают в свете,
Но это — свету не к липу.
Я должен быть авторитетен,
Как крик сержанта на плацу!
Меня, меня люби, Анюта,
Как любят море корабли.
Мои стихи — они ж валюта,
У прочих — жалкие рубли!
Не умаляй значенье денег,
Хоть есть достоинство и честь.
Чего-то стоит даже веник,
А им — полы удобно месть!
1989
Она проходит в брючках, что в розане,
И занимает место у окошка.
Я по привычке согрешил глазами,
И оттого мне совестно немножко.
Качнулся поезд. Тронулись предместья.
Дома, деревья в пляс пустились дружно.
Она ж сидит — и все при ней, на месте,
А к моим взглядам просто равнодушна.
Ей безразличен дядя с бородою.
Она, зевая, открывает книжку. ,
И перед ней, такою молодою,
Мне самому охота стать мальчишкой.
Куда успела юность подеваться?
Уже зовут по отчеству — «Петрович».
Уже я стар — мне с ней не раздеваться
И не делить своих былых сокровищ.
1989
Я люблю, распивая мадеру
За бутылкою тут же бутылку,
Лицезреть до утра баядеру,
Ее ног огневую развилку!
В этом диком, неистовом танце,
Вперемешку с изящным и мерным,
Вижу я диалог Розенкранца
Несомненно, с самим Гильденстерном.
Но о чем они там говорили,
Опираясь на древние скалы?
Баядера! Не помню! Мы пили,
За тебя поднимая бокалы!
1989
Я решил — отпущу себе бороду,
Буду гордо ходить с ней по городу,
Буду гордо ходить да похаживать,
Свою бороду чинно поглаживать.
Если спросит девчонка задорная:
»Почему борода твоя черная?» —
Я отвечу ей тут же с ухмылочкой:
»Не чернее души, моя милочка!
То-то пальцами длинными, ломкими
Эту бороду тискаю, комкаю,
Да брожу продолжением повести
О своей неразгаданной совести».
1989
Коты — их кто не уважает?
Наверно, лишь на небе звезды.
Меня их наглость поражает —
Весь мир для них как будто создан!
Они уже мышей не ловят —
Собой дома они величат,
Когда сидят у изголовий
Или в ногах во тьме мурлычат.
Порой их гонят, с криком вроде:
«Пошел отсюда вон, скотина!» —
Но все равно они приходят,
И морды их невозмутимы.
1989
Я люблю королеву Британии
В Букингемском дворце, да на троне.
Это ж символ людского братания
Всех когда-то подвластных колоний!
Вот, по случаю, речи приличные
Африканцам твердит окрыленно;
Негры рослые, англоязычные
Созерцают ее умиленно.
С оскорбленьем попробуй-ка, сунься-ка,
Покажи-ка презрительно пальцем —
Пришибут, как последнего суслика,
Эти, бывших империй, страдальцы!
И, приняв делегации пачками,
Проследив, чтоб никто не обижен,
Королева гуляет с собачками
По газону, что ровно подстрижен.
Так, царит, несравненно изящная,
Благородство веков выражая,
Не страшнее, чем наша всегдашняя
Битва в поле за рост урожая!
1989
Не желаю сражаться за славу я.
Повезет — подадите на блюдце.
Я ж и есть единица писклявая,
Над которой поэты смеются.
Пусть один. Тем горжусь несказанно.
Бог ведь тоже один — это милость.
В нашей жизни, где ценности смазаны,
Правда, мне нелегко приходилось.
Меня мучили классы и партии,
Да корежили силы природы.
Но в душе почитал я лишь хартию
Первозданной и вечной свободы.
И за то год от года крепчали
Мои песни, из писка развившись,
В них и вы, может быть, прозвучали,
Потаенно в строке отразившись.
Эту лиру мою сладкозвучную,
Вам же хуже, когда вы отвергнете.
Я в душевные скроюсь излучины,
Вы сотретесь в толпу и померкнете.
1989
Зачем теперь не выхожу на площадь?
Зачем я временами не разбужен?
Скажу в ответ, мой друг, чего же проще:
Я не был там, когда я там был нужен.
К лицу ли мне винить свою эпоху:
Она, мол, исковеркала мне душу?
Я жил порой совсем не так уж плохо —
И ел, и пил, и анекдоты слушал.
Что ж из того, что я ума лишился,
В конце концов сам загнан был как лошадь?
Тому причина — я ведь не решился,
Вот прямо так: пойду в свой час на площадь.
Когда я ныне и себе не верю,
Мне ль рассуждать о казни Имре Надя?
В свой час не вышел я, но запер двери,
Был взвешен на весах и легким найден.
1989
Я — Россия времен застоя,
Становлюсь все проще и проще.
Распиваю коктейли стоя
И куда-то спешу наощупь.
Я отменно ругаюсь матом,
Я совсем не плохой парнишка
В джинсах, стоящих две зарплаты
И с дешевым вином подмышкой.
Вот шагаю, с прогрессом вровень,
От ментов бегу без оглядки.
У вождя кучерявятся брови —
И я знаю, что все в порядке.
Хорошо настолько, что даже
Неохота, чтоб было лучше.
Мой отец мне вечером скажет,
Мол, Америку мы прищучим.
Что Америка? Ну ее к черту.
Ожирели сволочи-гады!
Здесь, навроде Блистательной Порты,
Ильича сияли награды!
Ах, друзья, испеките мне, что ли,
Шоколадного полого Брежнева!
Я ж Россия времен застоя,
И хотел бы вернуться в прежнее —
В мою молодость, в думы тайные,
Чтобы плыли проспекты криво,
В это все-на-хую-мотание
После нескольких кружек пива!
Я люблю, когда жизнь протекает меж пальцев,
Я люблю наблюдать за ее переливами.
Что с того, коль ее не натянешь на пяльцы
И не выткешь на ней свой узор прихотливый?
Но бывает — охватит тоска беспримерная,
Днем и ночью она меня, бедного, мучает.
Хоть и сам понимаю и знаю наверное:
Очень часто мечты не сбываются — к лучшему!
1989
Жарко здесь, как будто в Кушке.
На диване, потный, сальный,
Я лежу, а злые мушки
Все-то ноги обкусали.
На окошко села птица —
Я в нее вонзился оком.
До уборной лень пройтиться,
Потому — она далеко.
Все же встану и пройдуся —
Знамо дело, как бывает.
За забором тетя Дуся
Лейкой грядки поливает.
«Тетя Дуся, — крикну, — здравствуй!» —
Разогнет тугую спину:
«Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый»,
И уйдет к себе в малину.
Это тетя Дуся шутит —
Она добрая, я знаю.
Лишь, когда с похмелья крутит,
Очень нервная и злая.
Нет ничего печальнее картины:
Вот день погас, как бы навеки сгинув,
И кто-то молча смотрит на куртины
Окна чужого, голову закинув.
Оно высоко, ничего не видно,
А он стоит среди дерев безлистых
И выглядит наружно так невинно,
Как в пятьдесятых — группа футболистов.
Он привлечен невидимою тайной.
Весь мир вокруг как будто убывает,
Душа ж его в любви необычайной
К чужой судьбе пугливо пребывает.
1989
Я здесь прогуливал уроки,
Мозги не перетрудить чтоб.
Средь камышей и средь осоки
В дырявой лодке лихо греб.
Потом на весла одноклассник
С дурацкой кличкою «Гнедой»
Садился. Жизнь была как праздник,
Еще в продаже был «Прибой».
У берега нам приглянулись
Чужой посудины бока,
И мы с Гнедым переглянулись —
На днях сопрем наверняка!
И точно: в час после заката
Гнедой на шухере дрожал,
Я рвал замок, ругаясь матом,
А Гоша — он фонарь держал.
1989
Поодаль вой собачий взвился,
Я не сдержал с досады вздоха.
Сосед, наверно, удавился:
Собака воет — дело плохо!
Вчера пришел и трясся мелко,
Глазами рыская тревожно.
Опять просил на опохмелку,
А я не дал — да сколько ж можно!
В ночи, томительной и черной,
Укрывшись дедовским тулупом,
Я думал, как большой ученый:
Чем связана собака с трупом?
А может, просто полнолунье,
Соседу ж раньше с рук сходило.
Так это тоже полоумье:
Где связь — собака и светило?
Но коли умер — значит, умер.
Он в молодости был шатеном,
И не подумайте, что юмор —
Я вовсе, вовсе не шутейно.
1989
Как укрыться от этой грусти?
Я сижу, как в клетке горилла.
Что детей находят в капусте,
Помню, мать мне не раз говорила.
Повзрослел с той поры. Уж вроде
Постарел, и душа остыла.
По грядам ходил в огороде,
Только там не нашел себе сына.
Вспоминаю Авессалома:
Он потомства не смог оставить
И велел, вдалеке от дома,
Изваянье себе поставить.
1989
«Сиди спокойно у ворот,
Ведь жизнь еще долга —
Ногами вынесут вперед
Труп твоего врага».
Я плакал, сидя у ворот,
И жизнь была не дорога,
Как проносили труп врага
Ногами тощими вперед.
1989
Расцвела синьхуа под окошком,
На село наше тень наплывает.
Жир пылает в обугленной плошке —
И душа моя тоже пылает!
У соседки, вдовы из Джан Уя,
Обвалилась намедни ограда...
Вот я вышел и, на руки дуя,
Все шепчу: «Ведь, наверно, так надо...»
Некий странник, шатаяся пьяно,
Мне навстречу проходит с приветом;
Комунго свое тискает рьяно,
И поет и кричит до рассвета.
Возвратился, сижу у беседки,
Звонкий цинь потерявши дорогой,
Размышляя о дальней соседке:
Ведь какою была недотрогой!
1989
Тряпка мечется алей помидора,
Бык пред ней заходится пеной.
Эх, рогами-то поддал пикадора —
Пикадор уже летит над ареной!
Повернул, на другого прется.
Уж и тем мне, скотина, приятен,
Что не терпит никаких алых пятен,
С ними он решил побороться!
А чего и любить-то их, право?
К алому — и пики и шпаги.
Коль такая случилась потрава,
Потрясай же рогами в отваге!
1989
Пожалуй, выпью ковшик браги,
Он придает душе отваги,
И пальцы тянутся к бумаге,
И пальцы... Эвон пятерня!
И пальцы тянутся к перу!
А мысли — голы, мысли — наги,
Опять какая-то хуйня!
Постой, постой, куда я пру?
Ведь пальцы тянутся к бумаге,
Ведь пальцы тянутся к перу!
Еще, пожалуй, ковшик браги —
И мир уж утопает в благе,
И я лежу: ни ну, ни тпру.
А пальцы тянутся к бумаге!
Да, пальцы тянутся... в Перу!
1989
Прикатили на опушку
И установили там, —
Без разбору наша пушка
Поливает по врагам.
Командир у нас расчета
Закричал: «Врагов коси!»
А подносчики в два счета
Знай снаряды подноси!
1990
Комбайн сеет и молотит,
И погода хороша.
Комбайнер сидит напротив,
Рулем крутит антраша.
То он скорость переключит,
То налево повернет.
То принесть попросит ключи»,
То помощник турнет.
1990
Самолет летит над полем,
В поле бабы редьку рвут.
Там беда случилась, что ли
Все моторы, знай, ревут.
Бабы редьку побросали,
Заорали бабы: «Ух!» —
И, крылами потрясая,
Самолет за полем: «Бух!»
1990
За деревней стонет жнейка,
Жнет упругие снопы.
Ходят бабы длинной змейкой,
Их становят на попы.
А сломается в ней что-то,
Всё машине нипочем —
У механика работа
Целый день ходить с ключом!
А вы вот так страдать могли бы,
Как будто гамлетова тень? —
Я не могу поймать омнибус,
Хотя бегу за ним весь день.
Его огромные колеса
По гулкой мостовой стучат.
По сторонам, как знак вопроса,
Столбы фонарные торчат.
Поезд мчится издалека,
И сияют буфера.
Хоть и мало в этом прока,
Машинист кричит: «Ура!»
Впереди сияют горы,
Скоро будет и туннель
А родимые просторы
Не видны уже отсель.
Как на матушке на Волге
Появился пароход —
Он и ходит, он и бродит,
Он и пару поддает.
От Самары мчится птицей,
Лопастями шевеля —
А народ-то все дивится:
«Во пиздюлина-то, бля!»
Сидел на ветке воробей,
Я в руки взял свою рогатку.
И голос внутренний: «Убей!»
Шептал мне сумрачно и гадко.
Но все ж не стал я убивать —
И так уж жить ему не сладко.
И стала ярость убывать —
В карман отправилась рогатка.
Вот это — розовый фламинго,
Он стоя шею гнет ужом.
Его я видел в Сан-Доминго
В прекрасном озере чужом.
И днем и ночью эта птица
Торчит на тоненькой ноге.
Но встрепенется и помчится,
Когда я крикну: «Э-ге-ге!»
1990
Пред обезьяной стоя фертом
И глядя прямо ей в глаза,
Решил заняться я концертом
И долго ей язык казал.
И собрались кругом разини,
Ну меж собою толковать,
Что, мол, страшнее образины
Не доводилось век видать.
Гусак ходил, как барин, важно,
Когда ж его я раздразнил,
Он вмиг накинулся отважно,
Клюяся, что хватило сил.
Сказав: «Будь, братец, подружнее!»
(Не всяко лыко, знать, в строку!)
Чтоб доказать, что я важнее,
Свернул я шею гусаку.
Я шел, гуляя по Руси,
Ее увидеть тщась.
Вдруг денег нищий попросил
И я ответил: «Счас!»
Кругом молчал угрюмый лес,
Светились купола,
И я в карман рукой полез,
Поднявши край пола.
Я рубль хотел ему подать,
Но не было рубля,
И я вскричал: «Ебена мать!»
Убью, собака, бля!»
Я бил его, визжа притом,
Мне было хорошо!
Затем накрыл его пальтом
И медленно ушел.
1991
Falaste: amareikonstante...
Manuel Bandeira
День угасает. Солнце окна лижет
Верленовскими бликами заката.
Я прохожу, а здание все ближе,
Где ты была, смеялась где когда-то.
Там нет тебя. Теперь другие лица
Маячат в окнах. Тесная контора!
В ней никогда уже не повторится —
Твой милый бред, твое лученье взора.
Где ты сейчас? Жаль, что узор карниза
Так не похож на вязь забытых Персии —
Не то бы я, сатирой на Гафиза,
Искал тебя везде влюбленной песней!
Что делать мне? Мой стих не птица все же,
И не дано ему благого дара,
Чтоб долететь и выразить похоже,
Как пусто в мире без тебя, Тамара.
1990
Тоскливо, будто режут гланды,
Теряться мне в пространстве сером,
Крича им: «Die korrupte Bande!
Я вам давно уже не верю!» —
И расползаются границы
Меж миром внешним и душою,
И все попытки сохраниться
Ведут в отчаянье большое.
Но кто-то шепчет: «О проказник!
Уже ты нравишься мне реже.
Вот, я призвал тебя на праздник,
А ты все спрашиваешь: «Где же?»
Тебе роптать — не весок повод:
Отдайся вечности ль, забаве ль.
Иль, как герой под током провод,
Соединяй их сам зубами!
Читай псалмы, а как устанешь,
Листай хоть шведские журналы.
Ведь коли вверх свой взгляд уставишь,
Все ж небо — сине, солнце — ало!»
Однажды выйдешь: всюду тучи,
На небесах, на лицах тож,
А также лужи неминуче
Суровый ветр приводит в дрожь.
Захочется куда попало
Шагать с досадой на душе:
Ведь что-то главное пропало
И не воротится уже!
Но ты пойди, куда направил
Шаги — хотя бы в магазин,
Мольбой в такой словес оправе
Призрак унынья отразив:
«Не расточай свои печали,
Будь глаз твой светел, как хрусталь,
Затем, чтоб черти не умчали
В глухую даль, в немую даль.
И над тобой, грехопоклонцем,
Твоей же тьме наперекор,
Прощенье вспыхнет, словно
И не погаснет уж с тех пор».
1990
Я люблю вас, большие вороны,
Ибо ваши глаза воронены,
Как жестокое дуло нагана,
Когда бродите вы средь бурьяна.
Я люблю ваши толстые клювы,
Ими вы мне особенно любы.
Ими долбите жирную землю —
Вас как есть принимаю, приемлю!
И за то вас, исчадия ночи,
Я люблю, что худое пророча,
Помавая большими крылами,
Вы летите, летите над нами.
1991
Я слишком поздно поумнел,
А поумнев, узнал — безумен.
Пейзаж осенний так безлунен
Я оказался не у дел.
Не говори: «Придет черед,
Все будет вновь родным и близким...»
Я собираю обелиски
Из камушков в свой огород.
Они останутся, стройны,
Как во спасенье ни лукавствуй.
Отчизны верные сыны
К ним подойдут и скажут: «Здравствуй!»
1988
Пусть ты, воробей, чирикаешь —
все равно не станешь лебедем,
хоть и мил ты мне по-прежнему
и душою тебе радуюсь:
по застрехам ты слоняешься,
пищу кушаеши Божеску,
на судьбу свою не ропщеши,
еще перья чистишь клювиком!
Птицы есть на свете разные —
есть красивше оперением,
но знамение великое
через годы созерцаю в тя!
6 января 1991 г.
АВГУСТ 1992 г.
Тоска без видимой причины,
И не находишь места тут.
Идут по площади мужчины,
А также женщины идут.
Лоток с газетой неприличной,
Турецкой жвачки продавец,
Машины на манер различный
Стремятся из конца в конец.
И некуда направить взоры,
И все ясней звучит в уме:
Судьбы свершились приговоры,
Вокруг дерьмо, и сам в дерьме!
С английского
Лэнгстон Хьюз
Да, любви не долгой — краткой:
Лишь на миг была бы сладкой —
Я ж собрался в путь-дорогу!
Ждет давно меня дорог»*!!'
Что будет с затянувшейся мечтой
Засохнет ли
Как ягода на зное?
Набухнет язвой
И польется гноем?
Протухнет словно мясо, завоняет?
Как джем засахарится,
В корку перетает? —
Да лишь обвиснет,
Тяжестью нальется,
Или взорвется?
Дай, кассир, билет за доллар,
Дай билет на дальний поезд.
Да, кассир, билет за доллар,
Да, билет на дальний поезд.
Наплевать на направленье —
Лишь бы в даль меня унес он!
Бэби, дай любви немного,
Дай любви не слишком долгой.
Да, любви не слишком много,
ЛАТУННЫЕ ПЛЕВАТЕЛЬНИЦЫ
Плевательницы драй в блеск, бой! Детройт,
Чикаго,
Атлантик Сити,
Пальм Бич.
Плевательницы драй в блеск.
В кухнях отелей — пар,
В вестибюлях отелей — дым,
В плевательницах — грязь:
Жизни моей часть.
Эй, бой!
Никель,
Дайм,
Доллар,
Два доллара в день.
Эй, бой!
Никель,
Дайм,
Доллар,
Два доллара
На ботинки малышке.
На квартирную плату.
На церковь в воскресный день.
О Боже!
Дети и церковь,
Женщины, день воскресный —
Все вперемешку с даймами,
долларами и плевательницами до блеска
и за квартиру платой. Эй, бой!
Сияние чаши латунной прекрасно
в очах Господних.
Латунь, что до блеска отдраена — она ведь
кимвалам подобна
Танцовщиц Царя Давида,
На Соломоновы кубки похожа по виду.
Эй, бой!
Плевательница чистейшая пред алтарем Господнем,
Плевательница до блеска недавно отдраена заново —
Я в силах пожертвовать это.
Подойди-ка сюда, бой!
Пусть изо рта —
И смех, и шутки,
Из глотки — песни
Льются с зыком:
Ты знай — кричу
От боли жуткой,
Ведь я так долго
Ее мыкал!
Пусть рот
От хохота кривится:
Поверь мне,
Сердце кровью брызжет,
Пусть ноги в пляс
Хотят пуститься —
Я умираю, друг,
Пойми же!
Аллен Гинзберг
ЗА СОРТИРОВОЧНОЙ СТАНЦИЕЙ
Королевской железной дорогой в Сан Хосе
скитался я неприкаянно
перед заводом, производящим танки,
и присел на скамье
возле будки стрелочника.
Какой-то цветок лежал на клочке сена на
асфальтовом шоссе
— ужасный, превратившийся в сено цветок
подумалось мне — у него
хрупкий черный стебель и ;-
венчик желтовато-грязных
шипов как корона Иисуса
величиной в дюйм и чумазый
сухой ватообразный хохолок в самом центре,
который подобен старой щетке для бритья,
что провалялась под гаражом
не менее года.
Желтый, желтый цветок,
цветок промышленности,
жесткий, щетинистый, безобразный цветок
и все же цветок,
имеющий форму большой желтой
розы в твоем мозгу!
Это цветок нашего мира.
Эмили Элизабет ДИКИНСОН
№449
Погибла я за Красоту,
Однако в тот же срок
Тот, кто в бою за Правду пал,
В Могиле рядом лег.
«За что погибла?» — он спросил.
»За Красоту, родной!»
«А я за Правду, то ж — одно,
Мы, верно, брат с сестрой».
Мы, брат с сестрой, в Ночи Могил
Беседовали всласть.
Но Мох уста нам затворил —
Чтоб имена украсть.
С ненецкого
Им предоставили выбор — стать королями или
курье-
рами королей. Все они, по-ребячески, захотели быть курь-
ерами. Поэтому-то имеются лишь курьеры, которые мчат-
ся по миру и, поскольку королей нет, выкрикивают друг
другу, ставшие бессмысленными, сообщения. Охотно по-
ложили бы они конец своей несчастной жизни, однако
же, не решаются этого сделать по причине данной ими
клятвы служить.
Леопарды врываются в храм и осушают до дна
жерт-
венные сосуды; это повторяется снова и снова; в конце
концов становится возможным предугадать это собы-
тие заранее, и оно превращается в составную часть служ-
бы.
Когда было бы возможно построить Вавилонскую
баш-
ню без того, чтобы на нее взбираться, то такое строи-
тельство было бы разрешено.
Что ты строишь? Я хочу выкопать подземный ход.
Де-
ло должно подвигаться. Уж слишком высоко мое поло-
жение там, наверху! Мы роем Вавилонскую яму.
Я приказал привести из конюшни своего коня.
Слуга
не понял меня. Я сам пошел в конюшню, оседлал своего
коня и вскочил в седло. Вдалеке услышал я зов трубы и
спросил его, что этот зов значил. Он ничего не знал и
ничего не услышал. У ворот остановил он меня, спра-
шивая: «Ты куда отправляешься, господин?» «Я этого
не знаю, — сказал я, — только прочь отсюда, только
прочь отсюда. Постоянно прочь отсюда, только так смо-
гу я достичь своей цели». «Так ты знаешь свою цель?»
— спросил он. «Да, — отвечал я, — я ведь уже сказал:
»Прочь-от-сюда» — это и есть моя цель». «Ты не взял с
собой в дорогу никаких съестных припасов», — сказал
он. «А мне ничего и не нужно, — отвечал я, — ведь путь
настолько долог, что я должен буду умереть с голоду,
если не найду чего-нибудь по дороге. Никакая прови-
зия меня не сможет спасти. Ведь это, к счастью, поисти-
не необычайное путешествие».
Одни утверждают, что слово «Одрадек» происходит
из славянского, и на этом основании пытаются просле-
дить его образование. Другие же, напротив,
полагают, что
оно — немецкого происхождения, хотя и подверглось не-
которому славянскому влиянию. Однако, неопределен-
ность обоих истолкований дает полное право придти к
тому выводу, что ни одно из них не верно, да и к тому же,
ни то и ни другое никак не позволяет выявить значение
этого слова. Конечно же, никто бы такими исследования-
ми и заниматься не стал бы, когда бы на самом деле не
было такого существа, которое Одрадеком зовется. По-
началу выглядит это существо как обычный моточек ни-
ток в форме звездочки. Да и взаправду создается такое
впечатление, что оно сделано из ниток; впрочем, это, по-
видимому, всего лишь порванные, старые, не только пере-
вязавшиеся друг с другом узелками, но и друг в друга
вплетшиеся нитяные обрывочки самых разных сортов и
расцветок. Однако ж, это не просто лишь моточек: из
самой середины звездочки вырастает маленькая попереч-
ная палочка, а к этой палочке присоединяется под пря-
мым углом еще одна. С помощью этой последней палоч-
ки с одной стороны, и одного из лучиков звездочки — с
другой, способна вся эта совокупность стоять в верти-
кальном положении, как бы на двух ножках.
Возникает порою соблазн предположить, что ранее
име-
ло это создание какую-то, сообразную со своим назначе-
нием, форму, а ныне оно пребывает лишь в испорченном
состоянии. И все же это, очевидно, не так; по крайней
мере, нет здесь каких-либо подтверждающих данное мне-
ние признаков: нигде не видно ни заплат, ни порванно-
стей, которые в пользу подобного предположения сви-
детельствовали бы; все в целом хотя и выглядит ем-то
бессмысленным, однако ж, по своему цельным. Чего-ли-
бо более подробного по этому поводу утверждать никак
не возможно, ибо Одрадек необычайно подвижен, и пой-
мать его совершенно нельзя.
Проживает он попеременно то на чердаке, то
на лест-
ничной клетке, то в коридоре, то в сенях. Зачастую его
месяцами не видишь. Это означает, что он переселился
куда-то в другие дома. А все же, в конце концов, неиз-
менно возвращается он в наш дом. Иногда, когда выхо-
дишь из дверей, а он как раз стоит внизу, прислонив- ;
шись к перилам, возникает желание с ним заговорить.
Разумеется, каких-либо сложных вопросов ему не зада-
ют, но обращаются с ним — уже его крошечные разме-
ры к тому склоняют — как с ребенком. «Как же тебя
зовут?» — спрашиваешь его. «Одрадек», — отвечает
он. «А где ты живешь?»
— «Неопределенное местожительство», — говорит
он
со смехом, но с таким смехом, какой мог бы выдавить из
себя некто не имеющий легких. Он звучит примерно
так же, как звучит шелест опавших листьев. В боль-
шинстве случаев беседа на том и заканчивается. Вооб-
ще-то говоря, и таких ответов от него отнюдь не всегда
добьешься — зачастую подолгу пребывает он в молча-
нии, подобно деревяшке, на каковую он и похож.
Тщетно задаю я себе вопросы по поводу его будущно-
сти. Может ли он умереть? Все, что умирает, имело ра-
нее какое-то предназначение, характеризовалось некоей
деятельностью, под воздействием каковой оно в прах и
стирается; в случае же с Одрадеком этого предполо-
жить нельзя. Так неужели он и еще когда-нибудь пом-
чится вниз по лестнице перед ногами моих детей и детей
моих детей с волочащимися позади него нитками? Прав-
да и то, что он явно никому никакого вреда не причиня-
ет; но уже сама мысль о том, что он и меня еще пережи-
вет, эта-то мысль и причиняет мне едва ли не самую
острую боль.
Как изгой в ночах печальных
Тихо плачет, и во сне
Берега отчизны дальней
Видит в горней вышине,
Так и я в цветенье мая
Меж туманных облаков
Взгляд любимой различаю,
Слышу ввысь манящий зов.
И тогда, в смятенье полном,
Знаю — миг волшебный сей
Движет вечных песен волны
Из глубин души моей!
О, склоны гор, о дали!
Зеленый лес! Лишь тут
В веселье и печали
Моей душе приют.
Пусть в суетной надежде
Кипит весь мир кругом,
А я войду, как прежде
В ветвистый этот дом!
Когда лучи денницы
Струят по полю дым,
Щебечут звонко птицы,
И сердце вторит им —
Навек придай забвенью
Докучный рой невзгод,
Пусть в юном возрождень
Душа твоя цветет
Там, на лесной поляне,
Стоят скрижали слов
Про верные деянья,
Про верную любовь.
Я изучал прилежно
Правдивых слов узор —
Их ясностью безбрежной
Я полон до сих пор'
Прощай же, лес-отчизна!
Меня чужбина ждет,
Где на подмостках жизни
Дурной спектакль идет
Но посреди злосчастий
Я именем твоим,
Твоей покойной властью
Пребуду молодым'
— Уж поздно, ночь так холодна.
Зачем ты странствуешь одна?
Здесь никого, лишь лес вокруг.
Я провожу тебя, мой друг!
— Поверь, напрасна эта речь —
Не дам в обман себя завлечь.
Вот звук охотничьей трубы —
Не искушай своей судьбы!
— Твой конь так сказочно богат,
И так прекрасен твой наряд...
На помощь, Господи, скорей!
Ты, верно, ведьма Лорелей!
— Ты прав, ручаюсь головой.
Стоит на Рейне замок мой.
Как холодна сегодня ночь!
Ты не уйдешь из леса прочь!
Ты знаешь — деревья наши,
Они очарованы, брат!
Ночами все чаще и чаще
Поет наш далекий сад.
Когда же мне ветер приносит
Тех песен печальный звук,
То сердце почти не выносит
Разлуки с тобой, мой друг.
Поверь мне, чужбина — мука,
Напала на сердце жуть...
Так протяни ж мне руку —
И вместе отправимся в путь!
А там, отшагав полсвета,
Устав от дороги, вдвоем,
Под песню волшебную эту
К могиле отца припадем
|
|
