Сергей Зубарев

БРОДЯГА СУМЕРЕК
(эссе-полусон)

Памяти «Гуманитарного фонда»

Новости культурной жизни прописываются в Столице.
В том сезоне у продвинутой публики в моде были социальные артисты и рэгги-твист.
Дикие и безбашенные ростки свободы пробивались сквозь обломки прогнившей диктатуры, рухнувшие на страну. Творческие порывы, ещё не осознав себя явлением парниковым, пробуждались от зимней спячки, радовались простору и солнцу вне вчерашних стен сумрачных казематов, по весне не тревожась о зимней крыше.
Я, молодой провинциальный эксцентрик, жаждал причаститься славы новых столичных звёзд экстремального социального артистизма. И в кои-то веки наличие свободного времени совпало с наличием денег, что сделало возможным приезд в Столицу на несколько дней.
В тот вечер допоздна засиделся в гостях, где под пиво слушали рэгги-твист и говорили о социальных артистах. Завтра предстоял отъезд, а сейчас надо было успеть в метро, чтобы попасть на окраину к дальним родственникам, предоставившим мне ночлег. Там остались вещи, билет. Имеющаяся же в данный момент наличность если такси и предполагала, то следующий день пришлось бы провести впроголодь.
Несмотря на поздний час, освещённость пространства, вяло разбавляемая редкими и тусклыми уличными фонарями, напоминала необычно затянувшиеся сумерки или нежданно нагрянувшую с севера белую ночь – будто земная ось сместилась. Муть и блазь.
Сонно топая по узким и путаным переулкам старого столичного центра там, где он переходил в старые рабочие окраины, я, похоже, сбился с малознакомого пути и в полутьме на безлюдье уже минут десять шагал в ином направлении, нежели нужно. А расчет не застрять в метро делался как раз на минуты…
Случайные прохожие или махали рукой, ускоряя шаг, или объясняли путь так, что я запутывался ещё больше. Голова, замутнённая усталостью и алкоголем, вообще уже отказывалась что-либо соображать. Хотелось на всё плюнуть и развалиться на ближайшей лавочке – благо, позволяла погода.
…Наконец путь вывел на улицу, которая в этих местах выглядела магистральной и давала надежду, что я близок к цели. Но в какую мне сторону?
Заметив такого же, как я, одинокого полуночного путника, двигавшегося навстречу по другой стороне улицы, направился к нему… Но не будет ли это расценено как «наезд», да и безобиден ли он сам?
И вот – с прохожим, невзрачным мужиком неопределенного возраста, нас разделяет только ведущий от улицы вбок проезд. Туда он и свернул. Я – следом. «Туда идут люди». В перспективе открывалось затуманенное широкое пространство, которое могло оказаться площадью, где и находится чаемый вход в метро. Однако тянувшиеся по обе стороны проезда кирпичные заборы, длинные и обшарпанные, и безжизненные приземистые бараки всё же убедительнее намекали на то, что далее следует вглушь промышленно-хозяйственная зона – или тупик и свалка.
По разным сторонам проезда мы вышагали метров с полста. Я – никак не решаясь спросить и побаиваясь не столько за тощий кошелёк, сколько за жизнь и одежду. Он – вроде бы невозмутимо направляясь по своим делам.
Но неведение угнетало меня не меньше, чем страх. Осмелился приблизиться и окликнуть:
- Простите, метро далеко? Куда я иду?
Он легко обернулся. И я разглядел его лучше… Передо мной стоял человек-Никто. Бомж, повидавший всего и на всём поставивший крест, спрятавшись за щитом невыразительного, но непоколебимого бесстрастия, и бесцельно бредущий к жизненному финалу со стареньким полупустым рюкзачком? Нищенствующий работяга, по многолетней привычке, беззлобно стиснув зубы, собранно и ко всему безразлично топающий на ночную смену, а все надежды на лучшую жизнь далеко позади?
Серых тонов и бедный, однако аккуратный и не поддающийся однозначным определениям «прикид», который ни бродяжьими обносками, ни «хипповой джинсой», ни затертой спецовкой не назовёшь, логично дорисовывал привидевшийся мне образ человека за бортом, не молящего о спасательном круге, но не идущего ко дну и уверенного, что до своего берега, как бы тот ни был далёк, он обязательно доплывёт, хотя и это не повод для излишнего балласта эмоций.
- Человеку нужно знать, куда он идёт, - ответил Никто. Не громко, не назидательно, но с чёткой дикцией, как бы напрягаясь ровно настолько, чтоб быть услышанным. – На метро обратно. Но поздно… Тут дорога к реке.
Перспектива освежиться в проточной воде вдохновила меня мгновенно и, невзирая на рисковую ситуацию, я задумал скоротать на реке время до рассвета:
- Искупаться там есть где?
- Места всем хватит. Я туда же.
Мы молча прошагали недолгой дорогой до полудикого замусоренного пляжика. Бомж (или кто он там?) сухо откомментировал:
- Справа вид на задворки Театра на Мойке. Хозяйственные постройки, им лет сто. Место это, ясное дело, зовётся Помойка. Её делят на три части. Где мы – это Пьяный Пляж. Ближе к театру – заболоченная низина, Гнилое Болото. Выше, под забором театра – Ясная Поляна, или Поле Чудес. Там «отвязываются» артисты. Кто победней или почудней.
«Поле Чудес… Это, если не изменяет мне память, связано с социальными артистами?» - мелькнула мысль. Но уточнить у полуночного бродяги не решился. Слишком уж он казался человеком из слишком другого мира. Меня бы и насторожило, объявись он знатоком новейших изысков интеллектуалов. Достаточно того, что для бомжа его речь правильна на редкость.
Тем временем Бродяга Сумерек, как я окрестил своего внепланового компаньона, разместился на лавке и извлёк из рюкзака пару вобл, жирную солёную селёдку и две больших пластиковых бутылки с пивом. Одну молча протянул мне.
Я не отказался, сделал пару глотков. А расщедрившийся незнакомец вроде бы не собирался представляться и вступать в беседу, занявшись неспешною чисткой воблы. Разломив её, также без слов подал кусок мне. И принялся нарезать разложенную на газете селёдку.
У меня взыграл аппетит и на еду, и на пиво после расслабивших первых глотков. И я по-приятельски обнаглел:
- Слушай, а возьми в долю, напополам? С утра за мой счёт повторим. Или утроим.
Незнакомец молча кивнул. И мы продолжили размеренную ночную трапезу на берегу грязной реки, прерываемую разве что редкими, ни к чему не обязывающими фразами. Не пытаясь что-либо разузнать друг о друге и найти нечто общее – чёткую установку, что не может быть иначе, отрешённо глядящий в даль компаньон мне дал, равнодушно и легко уйдя от ответов на пару моих первых наводящих вопросов. Да и я вскоре начал воспринимать ситуацию как самодостаточную, погрузившись в неё и отдавшись спокойному течению мыслей. Тем более что клонило в сон…
Очнулся я на лавке, когда уже рассветало. От шума компании молодёжи, от магнитофонного рэгги-твиста. «Своя» музыка успокоила. Огляделся.
Бродяга Сумерек дремал сидя, прислонясь к дереву. В трёх метрах от меня весёлая девица, без комплексов демонстрируя обнажённые прелести, грохнулась оземь при неуклюжей попытке влезть в купальник. Все заржали, и громче всех она, катаясь по загаженному песку.
Нарисовалась папироска с марихуаной. Пустили по кругу. Заметив меня, предложили тоже, по-свойски. Потом ещё косячок, ещё…
Мокрые семейные трусы на Гнилом Болоте я испачкал, предварительно искупавшись с голенькими девчатами, которые объявили войну купальникам, калечащим человека. От новых подружек (впрочем, косившихся на меня с лёгким презрением) я и узнал, что публика, продолжающая пополняться, собирается здесь не просто ради тусовки, а поглазеть на грядущую акцию социальных артистов, которая, ещё не свершившись, уже стала легендой.
И теперь вот, потеряв чувство времени, увязал в грязи и дерьме, пробираясь к Ясной Поляне. Будь в своём уме, мирно бы расслаблялся по свою сторону? Неужели я дурней всей толпы обалдевших на пляже зевак?.. Плюхнулся. И пополз, пополз…
Тут-то на Ясную Поляну с театральных задворок и вышли знаменитые социальные артисты. С эпатажными псевдонимами Срыгов, Трупенштерн и Гэбиев. Несли пудовый арбуз. «Социальные артисты пинают на рассвете арбуз. Сверху он зелёный, а внутри розовый или красный», - зычно объявил кто-то из них.
В брошенный и не взлетевший арбуз ловко не промахнулась натренированная нога Гэбиева. Арбуз треснул. А упав, разумеется, разлетелся на куски.
Акция завершилась под жидкие аплодисменты обкуренного тусняка.
С театральной стороны вышли пяток приближенных к социальным артистам лиц и начали по кругу пить из горла водку, не обращая внимания на валяющуюся под ногами розовую закуску.
Я, выползший из болота на их сторону, отмывался в реке. Вокруг плавал мелкий мусор.
Не обращая на меня внимания, артисты вели беседу. Кто-то жаловался, что всю ночь не спал и уже на ходу засыпает, кто-то сетовал, что никогда не вставал так рано. Но чем не пожертвуешь ради превращения рассвета в культурно-эстетический контрфеномен!
А по большей части речь шла о том, что на Ясную Поляну на Поле Чудес не взойдёшь, не преодолев сточного Гнилого Болота, не поползав и не изгваздавшись в нём по полной программе. «И вообще всё дерьмо, что не превращено в конфетку нашей убийственно волшебной иронией». Заметив меня, лоховатого чужака, Гэбиев снизошёл: «Провинциалов не касается». Но водкой не угостил.
Похоже, беседы не завязывалось, и я отправился восвояси. Теперь уже вплавь, сквозь мозговой туман всё-таки углядев, что такое усилие будет намного приятней ползанья по коварному сточному болотцу, внешне не сулящему проблем.
Публика на пляже уже подрассосалась. Не было видно и Бродяги Сумерек. К тому же я обнаружил не все свои вещи. Спёрли часы и свитер. Пропал и кошелёк. Но в кармане штанов мелочь на метро нашлась.
Кого винить – неизвестно. Заявлять в полицию – хлопотно, бестолково, да и в каком сам-то я виде? А вечером поезд. Под рэгги-твист, помятый, ухожу…

Человека, очень похожего на Бродягу Сумерек, я повстречал через несколько лет там, где появление былого столичного попутчика выглядело по меньшей мере странным. На окраине моего городка в глубинке. Где я похоронил свои амбиции комедианта.
На сей раз я прекрасно знал, куда иду. Будучи навеселе, с конечной остановки автобуса ближе к полуночи вышагивал по старому дачному посёлку, в глубине которого у реки ютилась и моя летняя хижина. Свернув в один из первых проулков, в ночном безлюдье услышал за собою шаги. Насторожился. Попутчик, если не преследователь, на расстоянии десятка шагов шёл за мной метров сто, двести… Так мог обхаживать жертву грабитель, прицениваясь к шаткости её походки, к лёгкости добычи.
Шагнув на обочину и оглядывая дорогу, я нагнулся – вроде как завязать шнурок, а на самом деле или развеять гнетущие мнимые опасения, или встретить реальную опасность лицом к лицу. Вооружившись хотя бы убого камнем, палкой, но не подставляя безропотно спину ножу.
Идущий следом поравнялся со мной, на мгновение приостановился… Мельком окинув взглядом, немного ускорил шаг и свернул в проулок. Поравнявшись с поворотом через десяток секунд, я уже его не увидел, и шагов не было слышно: он будто исчез.
И тут ясно всплыл его образ: это же был бесстрастный Бродяга Сумерек! А походя брошенный на меня взгляд, словно звучащей картинкой, чётко сказал:
- Помойку огородили высокой решёткой, вход платный. Набережную заковали в мрамор. Болото осушили, теперь там фонтан. На месте Пьяного Пляжа ресторан для элитных комедиантов со стриптизом, сауной и массажем. На Поле Чудес теперь Соц-Цирк. Питомцы социальных артистов с коммерческим успехом в три смены пинают арбузы, калеча ноги сим тяжким трудом. На арбузах реклама досуговых учреждений. От рекламодателей нет отбоя.
У ворот, перед картузом с мелочью, приплясывает замёрзший седеющий бомж. Гнусавит частушки. (Заработать б сегодня, чтобы отдать должок «крыше».) Ноги его отстукивают ритм, в котором слух посвящённого угадывает ностальгический рэгги-твист.

Всё тотальней и надменней
ресторанное азу.
Негде съесть бомжу пельменей,
жрёт на свалке колбасу.
Да на фиг прохожему такой заумный фольклор?